Приспособление/сопротивление. Философские очерки

Ошибки, однако, не только танатологичны, напоминая нам о первотравме, но и исподволь креативны, коль скоро они являют собой замещение нормы. Они могут служить творчеству (о чем без обиняков заявила художественная практика авангарда[309]). Они возвращают нас к той опасности, какой было самое начало нашего бытия-в-мире, продолжившееся вопреки встрече с препятствием. Наряду с Танатосом, в них просвечивает также жизнетворный Эрос. Нам незачем объяснять эротичность бессознательного, обращаясь к крайне сомнительной психоаналитической концепции инфантильной сексуальности, и выводить его танатологичность, как это сделал Фрейд в «По ту сторону принципа удовольствия», из стремления организма, защищающегося от избытка раздражений, перейти в неорганическое состояние (из «принципа нирваны»). Танатос и Эрос непреднамеренно и украдкой аккомпанируют нашему поведению, потому что сознание возникает из них и возвращается к ним, когда бессознательное побуждает его отпрянуть к своему истоку. Повторю: желание быть собой амбивалентно – «я» как объект автоэротично в той же степени, в какой и смертно (у Жоржа Батая, напротив, желание убийственно эротично в направленности на Другого). В «Исповеди» Ставрогина, кишащей стилистической неряшливостью, с одной стороны, и рассказывающей о самоубийстве изнасилованной девочки-подростка – с другой, Достоевский с удивительным проникновением в сущность проблемы ошибок рассекретил их танатоэротическую подоплеку[310]. Если в своей танатологичности бессознательное заставляет нас ошибаться, то в качестве проникнутого Эросом оно отмечает упущения сознания. Мозг, призванный среди прочего быть хранилищем информации, сигнализирует нам о том, что в наших действиях или умственных операциях наметился пробел, нуждающийся в заполнении, о забытом нами (то есть о гипертрофированной экономичности сознания).

Добираясь из приведенных рассуждений до архетипов, следует указать на то, что они не множественны, как это виделось Юнгу, а имеют инвариант: психика в ее антропологическом измерении варьирует в разных воплощениях одну и ту же абстрактную схему второго рождения, нового начала после конца, экстраполируя генезис сознания на всё, что осознается. Идея второго рождения скорее предсознательна, чем бессознательна. Искусство потому и делается, как писал Юнг, преимущественным каналом, по которому передается архетипический смысл, что оно преображает реальность, являя нам ее в обновленном облике, как если бы оно было ее чувственным восприятием, на самом деле нас обманывающим, прячущим в себе перепланировку фактического мира[311]. Чтобы завершить разговор об ошибках, стоит добавить сюда, что среди них есть и такие, которые идут не от бессознательного, а обусловлены нашим порывом наказать себя за какой-либо поступок, не вяжущийся с нашей совестью (я спотыкаюсь о камень, потому что вчера мне пришлось обмануть близкого мне человека). Деавтоматизация действия совершается в этих обстоятельствах трансцендентальным субъектом, карающим себя в предсознании того, что он может быть осужден другими – сообществом, скрепленным моральными взаимообязательствами. Parapraxis здесь – это искупление вины до того, как она сделается очевидной для окружающих, предстанет перед судом коллективного сознания. Перерождение имманентно нам, и мы не хотим никому отдавать его.