Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

Начиная с эпохи романтизма за поэтом в массовом сознании закрепился статус эдакой небесной птички, которая сама не понимает, что и почему поет. Однако в XX веке представлять себе крупного поэта в этой роли смешно. Смысл любой эссеистики поэта уже в том, что поэт вдруг берется говорить на языке людей, оказывается мыслящим существом, чья логика преодолевает порочное стереотипное двоемирие. Эссеистика поэта встраивает поэзию в реальность, которая уже было забыла о ее существовании. Эссеистика есть пространство, которое отвоевывает у реальности поэт ради того, чтобы в этом пространстве сама поэзия, наконец, могла избавиться от унижения — от отведения себе герметичного местечка на обочине мира — и предстать тем чудесным и неотъемлемым от мира феноменом, каковым она и является. Взгляните на мировых поэтов второй половины XX века, иные из которых были удостоены Нобелевской премии по литературе (Томас Элиот, Чеслав Милош, Октавио Пас, Шеймус Хини), а иные ее не получили (Джон Рэнсом, Уистан Оден и др.), — это в большинстве своем люди, которые в некотором смысле были вынуждены писать эссеистику. Потому что в XX веке, перефразируя высказывание Милоша о Бродском, ничто не предвещает появления какой бы то ни было поэзии вообще. И если уж она появляется, то этот кажущийся странным феномен массе требуется объяснить. Эссеистика поэта — инстинктивная попытка ответить на эти подозрения в странности, в которых содержится и еще более невыносимая убежденность в том, что реальность выносить, взрастить поэзию неспособна. Это очень удобно: сказать поэту, что он свалился с луны, а не жил вместе со всеми в общаге, не работал в колхозах и т. д. У Бродского в эссе «Катастрофы в воздухе», посвященном русской литературе XX века, есть пассаж о том, что запрет публикации таких книг, как «Чевенгур» и «Котлован» Платонова, — это попытка фальсификации будущего со стороны системы. Такие попытки фальсификации поэт XX века чувствует еще острее. Даже Льву Толстому было невозможно объяснить, зачем рифмовать. Даже он, не говоря уже о его внучатых рядовых строителях коммунизма и капитализма, считал, что рифма в ее широком значении — это то, что поэт выдумывает, а не обнаруживает в языке. И только когда логика заводит в экзистенциальный тупик, человек оказывается в достаточно безвыходном положении, чтобы воспринять путь экзистенциального подобия, который проходит через язык поэзии. В звуковом подобии — рифме — заложена духовная перспектива, предел которой полагает только сам человек — своей ограниченностью и ленью…

Бродский в своих эссе, лекциях, публичных выступлениях, бесконечных интервью не уставал все это объяснять. Это отсутствие усталости, мотивированность с энергичностью редкого популяризатора донести благую весть поэзии даже до среднестатистического американского студента — поражают. Он говорит с мотивированностью варвара, который однажды понял, что к чему. Бродский настолько убежден в том, что именно он понял, что он может позволить себе небрежность в частностях — оценках или обобщениях. Это для него не зачеркивает того факта, что вся мировая поэзия является иллюстрацией идеи о том, что язык — единственный источник знания человека о мире — выбирает поэта как форму своего существования, что именно язык схватывает красоту, тем самым формируя в человеке представление о добре и зле. Как популяризатор он работал на той же голой, лишенной какого бы то ни было следа поэзии, земле — и потому оставил на ней след. Он совершенно осознанно обращался к людям, которые не знают, зачем в мире стихи, — обращался к варварам, и многие из них — тут я и о себе, конечно, — его услышали.

«Поэт должен переть, как танк», — фраза, которая приписывается молодому Бродскому, в период его необузданной неполиткорректности на литературных вечерах. Однако, если удается остаться с его стихами наедине, освободив сознание от культурного шума, эту фразу начинаешь понимать метафизически.

Его было не остановить. Он так быстро мчался за своей строкой, так неумолимо пер, что пределы человеческого быстро остались позади. Бродский не тот человек, который мог бы сказать себе: «Я сделал все, что должен был, — достаточно». Это тоже черта варвара — неумение остановиться. Он продолжал двигаться даже тогда, когда за ним уже не мог следовать почти никто, — в астрономически объективный ад. Именно в этом чувствуется тщательно подавляемый Бродским в поэзии бешеный человеческий темперамент.