Пристанище пилигримов

Несмотря на то что Гордеев был суровым реалистом и законченным циником, он иногда ударялся в высшие материи: растекаясь мысью по древу, любил философствовать, пописывал оригинальные стишки, пытался бренчать на гитаре и даже замахнулся на великий труд под названием «Народ и власть». Не имею понятия, написал он хотя бы несколько страниц этой книги, но он часами мог обсуждать свой гениальный замысел – в том числе по телефону.

Он изводил меня демагогией и пустословием до такой степени, что я просто клал трубку на стол и продолжал заниматься своими делами… Было слышно, как он бухтит там внутри, сыплет метафорами, определяет тенденции, выдвигает гипотезы, вычленяет «парадигму» (это было его любимое словечко). Он совершенно не нуждался в диалоге с целевой аудиторией. Этот человек обладал гипнотическим талантом красноречия и мог бы даже каменную статую обратить в свои адепты.

– Старичок, – обратился ко мне Гордеев и даже напустил холода; в этот момент официантка принесла нам следующий графин со «слезой», – это, конечно, твое дело, но, если ты променяешь свою надёжную, верную, любящею жену на эту плутовку, я перестану тебя понимать…

– …и уважать, – добавил он, сделав многозначительную паузу.

Я потупил глаза. Я всегда так делал, когда приходилось оправдываться, и Гордеев довольно часто повергал меня в это состояние. Он был ловким манипулятором, поэтому методично развивал во мне чувство вины, понуждая вспоминать о совести, о принципах, хотя у самого их было не много. Нельзя сказать, что у него вообще их не было, но Славушка оставил себе только те принципы, которые не усложняли ему жизнь. Капитан Гордеев был воплощением современного конформизма.

– Ты собираешься к ней ехать? – строго спросил он.

– Я люблю свою жену, – промямлил я, – но я не знаю, чем обернётся её следующая авантюра. К тому же у меня есть дела в Тагиле, и я должен их закончить.

Он посмотрел на меня с огромным недоверием, словно вопрошая: какие у тебя могут быть дела, жалкий человечек?

– Она постоянно куда-то летит… Я не могу всё бросить и быть носильщиком её чемоданов, – продолжал я. – В конце августа я поеду в «Югру» и попытаюсь провентилировать обстановку.

– Я одного не могу понять, как он умудрился её уболтать, – сказал Гордеев, имея в виду Белогорского. – Вот же хитрый лис!

– Да он любого убаюкает. Ты бы видел эти честные глаза, эту ангельскую улыбку… Ему невозможно не поверить. Даже я ему верил, когда он обещал заплатить на следующей неделе. А ты вспомни Грановского… Аркадий Абрамович не был лохом по жизни, но наш пострел и тут поспел.

– Да-а-а, – задумчиво произнёс Славян. – Ты знаешь, какие люди являются самыми опасными преступниками?

– Те, на кого не подумаешь?

– Вот именно! – крикнул Славян, радостно хлопнув меня по плечу.

– А что касается твоей Таньки, – сказал он, после того как мы выпили, – то у неё на лбу стоит печать Люцифера.

– Ну ты загнул, – усмехнулся я.

– Если ты хочешь сохранить семью, – продолжал он, – если ты хочешь уехать из этого города, не вздумай с ней встречаться. Увидишь её на улице – перебегай на другую сторону. Будет звонить на работу – не отвечай. Никому не открывай дверь. Займи круговую оборону. Нужно продержаться всего лишь месяц, а потом тебя ждёт вечный рай.

Он со всей богатырской силушкой сдавил моё плечо – аж косточки захрустели.

– Мне кажется, ты драматизируешь, – парировал я, дёргая плечиком и пытаясь скинуть его железную лапу. – Она обыкновенная девушка. С чего ты взял, что она ведьма?

– Дурачок! Ох, дурачок! Я тебе так скажу: в своей жизни я редко встречал людей, которых бы боялся… Я могу любой нечисти хребет сломать… – Он сделал мхатовскую паузу и продолжил накручивать пьяную канитель: – … но я не могу этой девочке смотреть в глаза.

– Ты что, нажрался?

– И это тоже… – успокоил он и сообщил полушёпотом: – Есть в ней какая-то энергия, которая меня совершенно обескураживает.

– Я не верю в эту чушь.

– Зато она в тебя верит, ведь ты даже не крещённый.

Он разминал в пальцах сигарету и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Я понимал, я всё понимал, и чувство безысходности надвигалось на меня, как грозовой фронт, медленно и неотвратимо. С этим невозможного было бороться. От этого невозможно было убежать.

«Я сяду в поезд и уеду навсегда, – думал я. – Я буду гордиться собой. Всего лишь месяц. Всего лишь четыре недели. А потом – бархатный сезон. Бархатный сезон. Бархатный сезон», – повторял я как мантру, но в душе моей не было надежды: там выпустила бесконечные корни и всё затмила ужасная Сикомора. Ficus Sycomorus L.