Приступ

Профессиональные историки об этом знают, «популяризаторы» — знают, но знать не хотят. Мысль о срастании в эту эпоху Руси и Степи, несмотря на постоянные грабительские набеги и разорения, вызывает у ревнителей великороссов, или великоукров, или великотатар или иных этно-велико-ревнителей, панику и отторжение. В школьных учебниках остаётся пара разъяснений мелким шрифтом.

«Чёрные Клобуки» действительно чувствительны к «воинским делам» — им в тех делах и кровь свою лить, и прибыль иметь. Они-то и видели реальную успешность волынских отца и сына.

Деталь: «чёрные клобуки» боятся «белых клобуков», половцев. С которыми традиционно, по заключённому Мономахом браку сына его Юрия Долгорукого, дружны юрьевичи.

Жиздор приехал в Киев, послушал доносы. Князья тут же повинились. Двое смоленских получили то, что они хотели по «заговору». Рюрик Стололаз — Овруч, младшенький Мстислав Храбрый — Вышгород. Не сразу.

«Только Владимир Мстиславич (Мачечич), малодушный и вероломный, дерзнул обороняться в Вышегороде: Великий Князь мог бы наказать мятежника; но, желая тишины, уступил ему Котелницу и чрез несколько дней сведал о новых злых умыслах сего дяди. Владимир хотел оправдаться. Свидание их было в Обители Печерской. „Еще не обсохли уста твои, которыми ты целовал крест в знак искреннего дружества!“ — говорил Мстислав, и требовал вторичной присяги от Владимира. Дав оную, бессовестный дядя за тайну объявил Боярам своим, что Берендеи готовы служить ему и свергнуть Мстислава с престола. Вельможи устыдились повиноваться клятвопреступнику. „И так отроки будут моими Боярами!“ — сказал он и приехал к Берендеям, подобно ему вероломным: ибо сии варвары, быв действительно с ним в согласии, но видя его оставленного и Князьями и Боярами, пустили в грудь ему две стрелы. Владимир едва мог спастися бегством. Гнушаясь сам собою, отверженный двоюродным братом, Князем Дорогобужским, и боясь справедливой мести племянника, сей несчастный обратился к Андрею Суздальскому, который принял его, но не хотел видеть; обещал ему Удел и велел жить в области Глеба Рязанского. Мать Владимирова оставалась в Киеве: Мстислав сказал ей: „Ты свободна: иди куда хочешь! но могу ли быть с тобою в одном месте, когда сын твой ищет головы моей и смеется над святостию крестных обетов?“»

Другая формулировка обращения Жиздора к мачехе, инокине женского монастыря в Вышгороде: «Или ты уйдёшь с Вышгорода, или я уйду с Киева».

Об этой женщине, Любаве Дмитриевне, второй жене Мстислава Великого, дочери одного из новгородских посадников, я уже… В Киеве мне пришлось с ней столкнуться. Она немало поспособствовала некоторым моим… экзерцисам. И процветанию «Святой Руси» — само собой. В РИ она с Вышгорода не ушла — пришлось Жиздору бежать из Киева.

«… приехал к Берендеям, подобно ему вероломным…» — такое кубло заваривалось в Киеве давно. Но с «призывом» Жиздора — прямо-таки закипело.

Клятвопреступление новгородцев, страстное желание киевлян получить аналогичные вольности, демонстративное «всенародное» преступление закона «призывом», явная непригодность, по свойствам подленькой личности, Мачечича к унаследованию престола, привели к «вокняжению воровскому».

Забавно. «Локальная оптимизация»: каждый участник событий «стремится к добру». В его понимании. Делает «что должно». По его мнению. И «небо славян» пятнает «дым деревень» — дым горящих русских деревень. Как было при походе новогородцев на Полоцк, как горели Луки и Торопец, как будет через пару дней здесь, у Киева.

Сам по себе Волынский князь удержаться в Киеве не мог. Его недавние призыватели тянули одеяло на себя и в разные стороны. Жиздор же то «желал тишины», то устраивал походы.

И то, и другое хорошо. Если уместно и последовательно. Он же, не отличаясь «долбодятельством» Ростика, вздорничал. Жиздор.

Между тем на Северо-Востоке Боголюбский играл свою игру. Ему не нужен Киев. Насмотревшись на опыт Долгорукого, он не хочет «шапку Мономаха». Неприязнь сына к отцу распространяется и на стремления того.

«Я — не тот! Я — другой! У меня всё будет иначе!».

У Жиздора и у Боголюбского — разные «крокодилы». Изначально, чуть ли не с «бесштанного детства». Издалека это незаметно: князь и князь. Но стоит только взять три-четыре летописных эпизода с их участием, и разница бьёт по глазам. Эта разница даёт отдачу и в их персональных «обезьянах».

У Андрея, третьего сына, детское стремление выделиться, переросло сперва в бешеную храбрость кавалериста, потом — в суверенитет, «отдельность».

Подобно мне, которому «кроме солнца и Исаака» ничего не надо, Боголюбскому ничего не надо от «Святой Руси». Это не только его личная позиция: в Залесье в эту эпоху частенько звучит противопоставление «а вот у нас… а вот у них, на Руси».