Приступ

— Дык… был бы меч хорош — были б и ножны изукрашены. А то… Рукоять-то… плетена хитро, а в руку не взять. Про тя, Воевода, сказывали, что ты богат сильно. А я гляжу — твоего богачества только на остроги и хватило. Таки звёздчаты один сын Андреев ездиет. А ты своим всем… Не по чину. И не по уму: наши-то остроги куда как лучьшее да прощее.

— А про коней что скажешь?

— Кони-то… Добрые кони. Наши-то получше. Но и твои добрые. Однако ж молодяты твои за конями ходить не умеют, оголодали кони-то, поизбились, истощилися. Ты б своих-то… ну… уму-разуму поучил. Хотя…

— Чего «хотя»?

— Дык… не в обиду будь сказано, но ты, видать, и сам… За своим конюхом доглядеть не можешь. У тя и твой-то конь…

Вот оценка моего воинства опытным, неглупым — Боголюбский в десятники дураков не ставит, доброжелательным русским гриднем. Сложный эфес палаша, например, воспринимается как глупое и вредное позёрство. Поскольку «его в руку не взять» — не обхватить пальцами в кулаке. А какая иная может быть реакция профессионала при беглом взгляде со стороны, когда здесь ничего сложнее сабельной дужки не видали? Человек видит то, что он ожидает увидеть.

Нет, потом-то, посмотрев в бою, покрутив в руках, примерив и проверив…

Вывод? — Первый враг умрёт от презрения. К бедности да «вшивости». Второй — от непонимания. А уж третий-четвёртый — от превосходства оружия и выучки.

Насчёт коней он прав. Коней после спешного марша надо недели две в форму приводить. Но полевая, конная битва нам пока не грозит.

Оценка понятна. Теперь просьба:

— Всё ты внятно рассказал, Дяка. Пожалуй, и другие в княжьем войске тако ж думать будут. Так что, ты обскажи там своим. Чтобы не трогали моих, не задевали.

— Сказать-то — дело не хитрое, да только…

— Потому как мои выучены на худое слова не отвечать. А на щипок-пинок — бить. В силу.

— Дык вели, чтобы не били. Чтоб вели себя как и положено молодшим.

— Неукам сопливым?

— Ну, вроде. Старших слушать, за науку благодарить, кланяться. Ни чё, с поклона не переломятся, от спасибо не надорвутся. А и съездит муж добр по шее, так на пользу, в научение.

— Вот и я про то. Моим людям, Дяка, кланяться дозволено только иконе, могиле да родной матушке. За иному кому — наказание. А ваши, по обычаю своему, посчитают дерзостью, гордыней. Начнут заставлять да нагинать.

— Эт да. А как же жь иначе? Муж добрый, бывалый, смысленный. А тута мимо сопля така тоща вышагивает, нос задравши…

Вот поэтому я и повёл отряд не обжитыми местами, не по Десне, а Степью пустой, снегами заметённою.

— Об этом и речь. При попытке «нагинания» мой вой не то что право имеет, а обязан. Обидчика убить.

Дяка ошарашенно посмотрел на меня.

— Об этом я и толкую. Мне вашей крови не надобно. Так что… обскажи.

— Ты… эта… Боголюбский велел свары в лагере не творить. Казнить зачинщиков обещался.

— С Боголюбским — мне говорить. А тебе — с суздальскими. Лучше чтобы ваши к моим на три шага не подходили, в их сторону и не смотрели. Понял?

— Ну… О! Гля!

От дымящегося на холме Коптева конца нам навстречу, в мах по заснеженному склону, понеслась полусотня всадников.

— Наши. Северские. Погодьте тута.

Дяка выехал вперёд, поднял руку ладонью вперёд. Как вчера делал гридень Жиздора перед нами на дороге у Вишенок. Потолковав немного вернулся, показал рукой:

— Вона тама объедем. Под стенами худо. Очухались крамольники, стрелы кидают.

Присоединившийся к нам парень из чуть не напавшего на нас отряда восторженно рассказывал, как они ночью тихохонько подошли, тайком влезли…

— А там нету никого! Вот те хрест! Одни старики да убогие!

— А чего запалили, коли боя не было?

— А чтоб знали! Что наша взяла!

Мда… Логично.

— А чего ж не дожгли?

— Дык… снег же! Не разгорается! Почадит и погаснет.

И это верно.

Видимо, так чудесно спасся от пожара Печерский монастырь, как описано в летописи. Чудом милости божьей, истовой молитвой игумена Поликарпа. И общей мартовской сыростью.

Мы проехали чуть дальше, пахнуло чем-то особо противном… и до боли знакомым. За очередным подъёмом Сивко вдруг встал. Остановленный внезапным рывком поводьев.

Не сдержался.

Это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на «огороду Ярославову» мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Какие… родные места. Аж душе больно. Как давно это было, как много чего с тех пор случилось… А всего-то девять лет. Глупый, наглый, абсолютно бестолковый малёк, воображающий себя пупом земли, «зрячим среди слепых», слабенький после линьки, самоуверенно лез в гору, даже не представляя — что его там ожидает. Что его там будут продавать, холопить, мучить, трахать, учить, убивать… Что оттуда придётся убегать. Для удобства собственной смерти. Что спасительница моя, Юлька-лекарка, суетливая работорговка, там и останется.

Эх, Юлька… Добежала, успела. Теперь лежит-отдыхает. Вечно.

А не отдать ли мне последний долг своей спасительнице? В смысле: проведать могилку одинокую.

— Заедем.