Приступ

Когда шлемы новые сделали, с намордниками и ушами, стало понятно, что командир команду голосом подать не может. А бойцы даже и поданную — не услышат. Пришлось придумать систему жестов. Что Охрим изобразил — не колдовской заговор на пронзение ауры ворогов, изымания их жизненной силы и вытягивания энергии «ки», а команда лучникам.

Хоть тулы и остались к сёдлам приторочены, но сотню шагов галопом — 6–7 секунд. Вот в предпоследнюю секунду они и… и удосужились.

Молодцы, зря я их…

Просто… очень близко «коса прошла».

Первые кони завалились и дёргаются. Поперёк дороги. Следом ещё двое — на первых споткнувши. Остальные коней придержали.

Из всадников: один лежит тихо, другой кричит громко, третий шевелится невнятно. Четвёртый с седла соскочил, шагах в шести стоит, меч в руке жмакает. Хотел, было, вперёд, да передумал.

Костюмчик не дешёвый, под шубой кольчуга, морда лица… вроде что-то похожее где-то… из смоленских прыщей? Пять лет прошло — мальчики мужчинами стали, фиг узнаешь.

Эти видят, что мы резаться не кидаемся, слезла там пара с сёдел, начинают «падаль» свою собирать. В смысле: тех, кто с коня упал.

Тут из ворот, а там толпа народа стоит, издалека любуются…

Эти простые народные развлечения… чтобы кто-нибудь кого-нибудь покусал-позарезал. Гладиаторские бои. В роли рабов-гладиаторов — «цвет земли Русской».

Из ворот выскакивает новый конный ватажок. Десятка полтора. С пиками. И, что особенно противно, с лучниками. Которые стрелы накладывают уже. Факеншит, однако.

Сами — в овчинах, в мохнатых шапках волчьего меха. И морды не русские.

Два раза факеншит: впереди хан Асадук. Этих же и побить нельзя! Да и вряд ли удастся. Тогда — разговариваем.

Третий факеншит! Намордник! Отстёгиваю.

Да за… зафурфыркало оно! Вернусь — мегафон вставлю.

— Сен не истен жатырсын?! (Ты что делаешь?!)

— А ты не видишь? К твоему князю иду. Звал он меня.

— А…? А это?

— Дураки, сэр. В смысле, хан.

Асадук внимательно осмотрел «место происшествия». Задержал взгляд за моей спиной. Я знаю на что он пялится: мои лучники снова наложили стрелы.

Блочные луки — не реверсивные. Изначально отклонённые назад рога похожи на рога натянутого уже лука. При этом видно, что изделие… непривычное. Чтобы степняк не узнал лука?! Нум или коман во всех разновидностях… В темноте на ощупь, вдалеке по звуку… Вплоть до материала накладок, где — лопатка баранья, где — рог олений…

Асадук про мои луки, наверняка, слышал. Какие-то сказки. Но в руки я не давал. А без опыта… определить деталь мелкую: «лук поднят» и «лук натянут»… Разница — в секунду. При втором надо уже стрелять. Без вариантов.

Это как щелчок предохранителя на огнестреле. Хуже: флажок назад вернуть — пальчиком двинуть, а стрелу с натянутого лука снять…

— Парни. Спокойно. Всем отбой.

Мои выдохнули. Стрелы сняли, клинки убрали. Выдохнули не только мои. Большинство — разочарованно. Зрители. Итить их, катарактить.

— Пойдём.

— Погоди, хан. Оставь человека. А то моих опять обижать начнут, они опять ответят. Я не ищу крови. Среди подручников государя.

Объяснять? — Последняя фраза «ставит на место» русских князей и их людей. Одновременно намекая на мои особые отношения с Боголюбским. Причём ни князья, ни их люди к предлагаемому «своему месту» — «подручники» — морально не готовы. «Царственный брат», «возлюбленный сын»… Подручник — ниже. Типа: куда пошлют.

Разговор — публичный. Ни минуты не сомневаюсь, что все мои реплики уже к вечеру будут известны всему лагерю. По сути, я нарываюсь. «Тест на вшивость». Кому мои слова поперёк — проявится быстро. Мне с такими не сработаться.

Кыпчаки Асадука сдвинули с дороги недавних «атакунов». Разогнали зевак. И привели нас, почти под конвоем — пеших посреди конных, под ясны очи предводителя похода, князя Суждальского.

Ну-ну-ну. Я конечно, весь в волнении и тревоге. Но коням-то чуйства пофиг. Так что пару моих бойцов с пустыми торбами под овёс один из кыпчаков проводил на конюшню.

«Война войной, а обед по расписанию». Особенно — для скотины.

Взошёл Ванечка на высоко крыльцо, распахнул двери дубовые, вступил в хоромы еловые. Сидят за столом люди добрые, мужи вятшие, морды кривлены, непроспатые. А во красном углу, под иконами — сам обретается, светлый князь-надёжа Андрей свет Юрьевич, глядит зло, неласково. Взговорил тут князь таковы слова:

— Ну.

Боголюбский был зол.

Это — рефрен. Его постоянная характеристика с начала похода и даже раньше, ещё с Боголюбова.

Я навязал ему личное участие в этом мероприятии. Убедил, логически и психиатрически: «надо, Федя, надо». Он согласился. Умом. Но не душой. Его «крокодил» кричал и упирался:

— Не хочу! Не пойду!

А «обезьяна» тянула поводья и приговаривала:

— Надо. Пойдём. Там будет хорошо. А иначе — будет плохо.

Была бы «обезьяна» послабее — фиг бы я его сдвинул. Но со «слабой обезьяной» он бы и не был Боголюбским, так, одним из десятков вспоминаемых летописями русских князей этой эпохи.

Однако, и «крокодил» у него… «бешеный китайский».

Андрея раздражало всё. И я — больше всех, потому что втянул в это… приключение. Умом он понимал, что я прав, но злился на всё, попадавшееся ему на глаза.