Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

Но что, если его нет? Что происходит, если я вижу свое беспорядочное сознание как фундаментальную часть самой себя? Ведь оно на самом-то деле сформировало мой способ жизнеощущения. Если говорить о процентах моего жизненного срока, то я провела достаточную часть этой жизни с шизоаффективным расстройством, чтобы рассматривать его как доминантную силу. И если верно выражение «Я мыслю, следовательно, существую», то, вероятно, тот факт, что мои мысли были так полны путаницы, означал, что эти спутанные мысли составляют основу моего «Я». Вот почему я использую слово «шизофреник», хотя многие адвокаты по психиатрическим вопросам этого не делают.

Мои друзья с тревожными расстройствами, например, склонны говорить о тревожности как о компоненте своей личности. Лора Тернер пишет в своем эссе «Как наследуется тревожность?»: «Это от Верны Ли Боутрайт-Берг я унаследовала свое удлиненное лицо, свои подвижные руки, свой страх, что в скором будущем я сделаю что-то не так и миру будет угрожать опасность». В их сознании нет никакого «чистого листа», на который накладывалась бы прозрачная дымка ипохондрии, общего тревожного расстройства или обсессивно-компульсивного расстройства. Такие мысли запрограммированы в их сознании, и никакое другое «Я» невозможно извлечь из той патологии, которую они ощущают. Обсессивно-компульсивное расстройство другой моей подруги существенно поутихло с тех пор, как она начала принимать прозак, но она по-прежнему ощущает наибольшее спокойствие, когда все упорядочено и аккуратно, несмотря на то что ее опрятность перестала быть разрушительной. Она по-прежнему моет руки тщательнее, чем любой другой человек, которого я знаю.

Возможно, есть что-то утешительное в представлении, будто где-то глубоко внутри меня есть безупречное здоровое «Я» и что если я буду достаточно усердно стараться, то мне удастся до него дотянуться.

Но, может быть, никакого безупречного «Я» не существует. А если я продолжу упорствовать, то могу в погоне за ним сойти с ума.

Я навсегда покинула Йель в начале 2003 года. В то время я еще не знала, что это конец. Меня во второй раз госпитализировали – «дважды за один год», как выразился глава психиатрического отделения, хотя это было два раза за два учебных года, – и поэтому меня попросили уйти.

Я до сих пор пытаюсь понять, существует ли нормальная версия меня. Что, если нет?

Декан моего колледжа предложил мне оформить свой уход как академический медицинский отпуск по собственному желанию. Если я официально буду недобровольно отчислена по медицинским показаниям, объяснил он, это останется черной меткой, от которой я никогда не смогу избавиться. Предполагалось, что мне тем самым делают доброе дело, но я не могла расценивать как доброе дело ничто из того, что делали со мной в тот месяц.

Мне велели немедленно убраться из Йеля. На территорию кампуса мне больше не было хода, мой студенческий пропуск изъяли и моему отцу, который специально прилетел ко мне из Китая, дали задание собрать мои вещи. Мне сказали, что я должна быть в аэропорту в тот же вечер, когда меня выписали из больницы, – настолько велико было желание Йеля избавиться от меня. Но вместо этого отец щедро снял для нас с К. на ночь номер в отеле New Haven. К тому времени мы с К. были вместе больше года; следующую пару лет нам предстояло провести на расстоянии, хотя в то время мы вообще не представляли, как нам удастся сохранить отношения. После моего исключения из Йеля у нас осталась только одна ночь, чтобы попрощаться.

Мы сидели в отцовском номере и разговаривали, перед тем как уйти к себе. Зазвонил телефон отцы. Он ответил. Это был некто из Йеля.

– Вы уже в Нью-Йорке? – спросили его.

– Да, – солгал отец.

Единственное, что запомнилось мне о той ночи в отеле, – что я уснула рано, а К. смотрел «Плавучий театр». Больше я никогда не возвращалась в Йель студенткой.