Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Что касается простого народа, то он не стремится к прививке с таким же рвением; однако следует надеяться, что пример знати преодолеет их неприятие и предрассудки. Некоторые дворяне распоряжаются, чтобы прививали детей их крестьян. Полагаю, я могу, не обманываясь, заявить, что прививка нигде не продвигается с такой же скоростью, как в России, где ее стали делать лишь начиная с вашей поездки сюда.

Посланное императрицей в Киев 16 лет спустя, в 1787 г., письмо графу Петру Румянцеву, вице-регенту и генерал-губернатору Малороссии, показывает, что на низовом уровне в империи даже тогда еще сохранялось сопротивление прививке и что почти через два десятка лет после начала пропагандистской кампании Екатерина по-прежнему была полна решимости продвигать прививочную практику. Она писала, что одна из важнейших обязанностей Румянцева «должна состоять во введении прививки против оспы, каковой недуг, как нам ведомо, чинит великий вред, особливо среди простого народа. Такую прививку надлежит распространить повсюду, к тому ж ныне сие неизмеримо удобнее, ибо почти во всех уездах имеются доктора или фельдшеры, и таковая практика не влечет за собою непомерных расходов»[339]. Как всегда, она давала подробные практические указания, призывая Румянцева переоборудовать пустующие монастыри под больницы-изоляторы для привитых и давать низкооплачиваемым провинциальным врачам прибавку к жалованью, если они согласятся выполнять эту процедуру.

В 1797 г., через год после смерти Екатерины, политэконом Генрих (в русской традиции – Андрей Карлович) Шторх, уроженец Риги, сообщил, что в России «предубеждение против прививки почти совершенно побеждено: убежденность в ее пользе сделалась столь всеобщей, что мало какие родители не стремятся предотвратить опасность сей заразительной болезни путем мягкой операции, проводимой над их чадами в юном возрасте»[340]. Это преувеличение (даже влияние Екатерины не могло так быстро выкорчевать глубоко укоренившееся сопротивление[341]), но и оно отражает разительный сдвиг в отношении к прививке и в медицинском обеспечении страны – сдвиг, произошедший всего за три десятка лет, в течение которых Россия стремительно обогнала большинство других европейских государств по принятию населением прививочной практики. Это новшество, движимое примером императрицы и ее решительными пропагандистскими усилиями, распространилось по империи как одна из составляющих фундаментальной реформы медицины и общественного здравоохранения. Давно изгладились из памяти все трескучие стихи и аллегорические спектакли, приветствовавшие первые царские прививки, а по всей России по-прежнему каждый год звенели колокола, отмечая ежегодный национальный праздник, учрежденный в память об этом событии. Джон Паркинсон, оксфордский ученый, в 1792 г. сопровождавший богатого ученика в его «северном вояже», как раз в такой день принял участие в торжественном маскараде, где велась карточная игра, плясали казаки, а в баре подавались лимонад и сладкий миндальный сироп; на праздник собралась толпа из примерно 2000 россиян[342].

Традицию устраивать по всей империи торжества такого рода продолжил великий князь Павел уже после того, как он взошел на престол и сделался императором. В 1800 г. английский путешественник и минералог Эдвард Дэниэл Кларк вместе с донскими казаками отмечал выздоровление одного из детей Павла после прививки. В ходе праздника он посетил мрачно-торжественную православную службу, за которой последовал общий пир, где подавали суп из осетра, вино и кубки меда, приправленного фруктовыми соками[343].

Прочно укоренившись в российской культуре, облегчаемая наличием разветвленной сети больниц и медиков, прививка в годы правления Екатерины спасла десятки тысяч жизней. Эта практика стала чем-то привычным, ее повсеместно принимали. Все это проложило путь к стремительному освоению Россией следующего, еще более эффективного оружия для борьбы с оспой – вакцинации.

Между тем в своих покоях близ Зимнего дворца Томас дописывал отчеты для императрицы. После поездки в Москву, изможденный напряжением и перенесенной болезнью, он отчаянно хотел вернуться домой. Стоял февраль 1769 г., прошло почти семь месяцев с тех пор, как он расстался с семьей, и его работа здесь была закончена – во всяком случае, так он считал. «Теперь, завершив свое дело, я испросил у ее величества разрешения возвратиться в Англию; она заверила меня, что я вправе распоряжаться своим временем как пожелаю», – писал он[344].