Привычка выживать (СИ)

Хеймитч заваривает большую чашку кофе, садится в своей личной спальне, и методично открывает документы, скупые заметки, не менее скупые статьи и отчеты по некоторым из проведенных экспериментов, какие-то смазанные фотографии, на которых не видно лиц. Его заинтересовывает только одно лицо – лицо человека, который кажется Хеймитчу смутно знакомым. До боли в глазах он всматривается в черты неприятного лица, но фото слишком темное, и понять, кого именно напоминает этот человек, не получается. Сам текст написан так скучно, что от зевоты вскоре начинает сводить скулы, и кофе перестает спасать от плывущих перед глазами столбиков данных. А потом в спальню заглядывает Джоанна, и коварный план по полной изоляции от внешних раздражителей летит ко всем чертям.

Хеймитч сперва делает вид, что не замечает ее пристального взгляда, но Мейсон упряма и отделаться от нее не представляется возможным.

- Я тоже хочу кофе, - говорит она капризным голосом, в котором слышится убойная доза усталости, и Хеймитч с тяжелым вздохом поднимается с дивана. Когда он возвращается, Джоанна уже перебралась на кровать. Его несколько забавят голые ступни, торчащие из-под одеяла; Мейсон закуталась по самые глаза. Ему приходится поправить одеяло и поставить чашку на тумбочку около кровати. Джоанна наблюдает за ним, настороженно и с еле сдерживаемой злостью, и Эбернети не спешит спросить что-нибудь или что-нибудь сказать, намеренно отодвигая извержение целый день накапливающихся в ней слов.

Джоанна выбирается из созданного ею же кокона, в котором так и не согрелась, и плевать, что в комнате жарко. Греет руки о чашку кофе, но не пьет. Смотрит не на Хеймитча, а в окно; за окном живет своей жизнью Капитолий. Впервые за долгое время она выглядит измотанной донельзя. Оправляет свое платье – белое платье на тонких бретелях, совсем простое и какое-то воздушное. Поправляет волосы, и лицо ее вновь искажается от злости, а глаза темнеют от воспоминаний. Волосы отросли, но недостаточно; это и многое другое выводит ее из себя.

- Думаю, нужно выпить, - говорит Хеймитч с наигранным оптимизмом и хлопает себя по коленям.

- Нет, - Мейсон твердо качает головой. – В последнее время ты больше делаешь вид, что пьешь, - добавляет с подозрительностью. – И лучше выглядишь. Я с трудом тебя узнаю, Эбернети, - и игриво подмигивает ему, как подмигивала когда-то давно, стоя обнаженной в лифте, который не так давно доставил ее на этот этаж.

- Тебе кажется, - заявляет Хеймитч, и Джоанна отчего-то не спорит. А потом, заметив его внимательный взгляд, только пожимает плечами.

- Нет, я не заболела. Просто я устала. Даже больше устала, чем ожидала. Оказывается, быть ею гораздо сложнее, чем раньше.

Хеймитч не задает вопросов. Он видит платье, теперь уже смятое, легкий, почти незаметный макияж, незамысловатую прическу. Такой Джоанна уже появлялась перед камерами. Когда-то очень давно, перед своими первыми Голодными играми. Сейчас Джоанна силится улыбнуться почти так же, как улыбалась тысячу или больше смертей назад. Когда руки ее еще не были заляпаны чужой кровью. Когда она еще не знала разрушающего чувства ненависти к своим врагам. Когда она еще не понимала, насколько болезненным может быть осознание того, что ты никогда не познаешь сладости мести. Но это было слишком давно. Теперь она прилагает усилия, чтобы выглядеть той девушкой, которую не перемололи в фарш на Голодных Играх.

- Зря ты жаловалась на своих тогдашних стилистов, - Хеймитч качает головой. – Они помогли тебе выжить.

- Нет, - Мейсон упрямо пожимает губы. – Они не знали, что со мной делать. Мне судьбой было предназначено всю жизнь прожить с топором. Они хотели выставить меня маленькой, но агрессивной и кусачей, но я была в действительности агрессивной и кусачей, но слишком слабой, чтобы победить. Поэтому я выбрала другой путь. Сама выбрала, - подчеркивает злым, но еще не срывающимся голосом. – Я не хотела умирать. Я и сейчас не хочу.

- Никто пока нас не ставит перед таким выбором, - осторожно замечает Хеймитч, и сам понимает, что ключевым словом в его фразе остается слово «пока».

- Все осталось на своих местах, как ни крути. Весь Панем жаждет увидеть настоящих нас, своих героев, тех, кто принял активное и не очень активное участие в славном деле революции. Тех, кто вынужден был притворяться и ложиться под власть, потому что хотели выжить. Мы были индюшками, которых сперва откармливали, а потом посылали на убой. Но мы возвращались. Нам завидовали, нас ненавидели, все хотели занять наше место и каждый боялся, что его мечта однажды может осуществиться. Правда в том, Хеймитч, что Панему и новому Капитолию не нужны мы, какими мы есть. Новому Панему нужны герои, которых ломали, но которым все-таки удалось не сломаться. Мы – это миф, легенда, сказка, и мы поплатимся за то, если окажемся обычными уродами, - Джоанна отпивает кофе; рука ее дрожит. – Так уж повелось с самого начала моей жизни: никому никогда не была нужна настоящая я.