Привычка выживать (СИ)

Хеймитч думает, что вновь оказался не в то время не в том месте. Мучительно силится вспомнить, когда должен вернуться Пит. Все-таки Пит здесь единственный профессиональный слушатель, который поможет и поддержит, найдет нужные слова и скажет их с нужной интонацией. Пит, а не Хеймитч.

- Почему ты говоришь это мне? – спрашивает Эбернети, не успев вовремя прикусить язык. И в самый момент произнесения своего вопроса он начинает угадывать правильный ответ. По тому, как застывает на мгновение ее лицо, как она неловко фокусирует взгляд на нем, как поджимает губы, будто собираясь рассмеяться. Но она не смеется, только качает головой.

Ей некому больше рассказать то, что нужно рассказать именно сейчас, когда легко срывающаяся с ее губ ложь на камеру еще жжется, еще бередит и вскрывает заново старые шрамы. Даже будь здесь Пит сейчас, она не стала бы говорить всего этого Питу. Хеймитч должен был понять, почему. И теперь Хеймитч, будто устыдившись своего страха перед ответственностью выслушать ее исповедь, замолкает и устраивается в кресле рядом с постелью, обещая себе больше никогда не задавать глупых вопросов.

На самом деле, это мало похоже на исповедь. Это скорее разговор с призраками, вслух, шепотом, бесконечный разговор, и Хеймитч чувствует себя лишним, и думает, что часть разговора проходит мимо него, потому что он сам не знает, что говорят призраки сидящей на кровати девушке. Он слышит только девушку – уже не такую острую и не такую ядовитую, как обычно. В словах ее слишком много горечи, и впервые она говорит с видом человека, который настолько устал от всего происходящего, настолько вымотался постоянной борьбой как внешней, так и внутренней, что смирился и принял тот факт, что дальше будет только хуже. Хуже и хуже. До самой смерти будет продолжаться этот ад; ад, без единого момента истинного счастья.

Джоанна вскользь рассказывает про свою мать. Про женщину, которая была слишком сильной, чтобы рядом ужился хоть один мужчина. Про женщину, которая тащила на своих плечах груз прошлых ошибок и своих четверых детей от разных мужчин – двух сыновей и двух дочерей. Джоанна была третьей. Мать редко говорила о своих мужьях, которые либо умирали в раннем возрасте, либо уходили к другим женщинам, либо просто исчезали бесследно. Бесследно исчез именно отец Джоанны, исчез, даже не став законным мужем. Вряд ли именно это выделяло Джоанну среди других детей, но именно на Джоанну мать смотрела со смешанными чувствами досады и затаенной боли. Должно быть, она очень любила его. Но ведь нет боли сильнее, чем боль, причиненная тем, кого любишь больше себя. Джоанна росла почти что дикой. Разница в возрасте между ней и братьями была слишком велика, чтобы она стала одной из них; к тому же она оставалась слабой девчонкой, и не могла заслужить их уважения даже тогда, когда одерживала победы в многочисленных драках, причиной которых зачастую были брошенные ею же язвительные слова. Младшая сестра родилась через пять лет после Джоанны и была долгожданным ребенком. К тому же, не в пример старшим детям, младшая крошка вышла светленькой и голубоглазой, с тонкой кожей и таким звонким смехом, что невозможно было устоять перед ним и не засмеяться в ответ. Последний мамин муж любил свою дочь, и смирялся с усыновленными сыновьями, способными уже самостоятельно работать, а к Джоанне в лучшем случае относился равнодушно, если бы не выходки самой Джоанны, способные вывести из себя даже святого.

Но на земле нет святых – Джоанна узнала это слишком рано. Когда ее имя прозвучало на Жатве, никто не вызвался добровольцем, и это было обычным делом для дистрикта номер семь. Но, еще поднимаясь на высокий помост, Джоанна чувствовала направленные на ее взгляды, взгляды, в которых не было даже оттенка сочувствия. Потому что, участвуй Джоанна еще в первой квартальной бойне, ее выбрали бы единогласно.

Семья была раздавлена случившимся даже больше, чем сама Джоанна., находящаяся в состоянии шока. И все они, один за другим, входили к ней, чтобы попрощаться. Все они – мать, отчим, сводные братья и младшая сестра – были уверены, что уже никогда не увидят ее живой.