Привычка выживать (СИ)

- Свои первые голодные игры я выиграла не потому, что обещала им всем вернуться, - зло кривится Джоанна. – Я выиграла всем назло. Никто не верил в мою победу, а многие уже заранее радовались моему поражению, и я прокляла их всех, дав самой себе обещание. Они должны были пожалеть о том, что слишком рано списали меня со счетов, - в темноте ее глаза кажутся нечеловечески черными, будто вся темнота мира скопилась внутри тощего тела. Хеймитч качает головой, и не сдерживает улыбки. Вполне в духе Джоанны Мейсон давать себе такие обещания. Интересно, что она сказала на камеру, когда этот вопрос ей задал Том? Наверняка что-то пафосное и пробивающее до слез. Сейчас Джоанна не выглядит, как человек, которому вообще когда-либо в жизни доводилось плакать. – Но самое смешное в том, что мать предпочла бы мою смерть, нежели мою победу. То, что я обманула всех, прикинувшись слабой и запуганной, задело ее до глубины души. Она никогда не говорила мне, что считает меня чудовищем. Но я знаю, она думала обо мне только так с тех самых пор, как я вернулась из ада.

Из ада не возвращаются святыми. А Джоанна была святой до того, как попасть в ад.

- Я любила их всех, - говорит Джоанна спокойно, даже равнодушно. – По большому счету, у меня никого, кроме них не было. И они, я уверена, любили меня, каждый по-своему. А потом их всех отняли у меня. Одного за другим. Каждого по-разному, и почему-то именно тогда, когда я не ожидала очередного удара. Моей младшей сестре не было четырнадцати, и поэтому, быть может, ее имя не прозвучало на Играх. Ее не было дома неделю. За эту неделю мать, успевшая потерять почти всю свою семью, сошла с ума. В течение следующей недели я получала забавные посылки, которые подбрасывали под дверь. Записи с тем, как ее насилуют. Окровавленные лоскутки одежды, в которой ее видели в последний раз. Части тела. Мать, уже с трудом осознававшая происходящее, повесилась, когда прислали голову. После этого меня забрали в Капитолий.

Сейчас Джоанна не может вспомнить о своих родных ничего, что хотела бы иметь возможность сохранить. Ласковые руки матери, поправляющие одеяло. Или скупые подарки отчима. Не может вспомнить, как ее братья защищали ее порой от более сильных обидчиков, чтобы позже навешать ей оплеух за то, что опять ввязалась, куда не нужно. Не может вспомнить, как смеялась над ней сестра, и с каким восхищением рассматривала свою новую комнату в деревне победителей. Зато Джоанна помнит то, что с удовольствием выбросила бы из головы. Мать, всегда говорящая с ней отстраненно и смотрящая в ее сторону неприязненно. Старшие братья, которые дразнили ее за нескладную фигуру, за лицо, которое, как они утверждали, было точной копией лица материнского любовника. Отчим, стучавший по столу кулаком и выговаривающий Джоанне за каждую мелочь, за каждое слово, за то, что Джоанна не умеет сдержаться, и ум ее слишком короток, что не может обуздать длинный язык. Она помнит, как завидовала и ненавидела младшую сестру за светлые вьющиеся волосы и легкий характер, за общительность и жизнерадостность, которыми сама похвастаться не могла. Джоанна стискивает кулаки, и зажмуривается, чтобы прогнать подступающие видения. Ей кажется, что ненависть течет сразу по венам, и нет способа от нее избавиться. Да и стоит ли избавляться от того, что помогало ей выживать? То, что крепло внутри, а не появлялось извне, как можно было предположить, глядя на две экранные версии ее самой – до Голодных Игр и после?

Она никогда не умела прощать своих же ошибок, терпеть чужого вмешательства в свою жизнь. Она мстила, если могла. Неизвестно, как часто и в каких ярких подробностях она представляла себе, как убивает Президента Сноу. Или любого из его приверженцев, посмевшего прикоснуться к ней своими грязными руками. О, с некоторыми ей удалось расправиться и до революции. Обладание ею обходилось дорого тем, у кого были темные делишки за спиной Сноу; вместе с ними в расход шли те, кого Джоанна могла оболгать, не боясь раскрытия своей лжи. В том, что она расправляется со своими врагами руками Сноу, была как-то справедливость, гревшая ей сердце темными ночами, но этой справедливости ей было недостаточно.

Долгие годы ее учили смирению и покорности. Она привыкла делать вид, что смирилась, покорно принимала благосклонность и наказания от тех, кому принадлежала, но изворачивалась и кусалась, если представлялась такая возможность. Да, она ненавидела себя. Но сильнее она ненавидела власть, которая не превратила ее в чудовище, но выдрессировала в ней всю ее чудовищную суть.

С тех пор ничего не изменилось.

Девочка, которая выживала, убивая, превратилась в еще большего монстра.

- Обычно я об этом не говорю, - говорит Джоанна тихо. – Считай, что сегодня не твой день, Эбернети.

- Бери выше, - фыркает Хеймитч. – Сегодня не моя жизнь. И завтра, впрочем, тоже.