Привычка выживать (СИ)

- Вспомни, Китнисс, пожалуйста, вспомни, - говорил он, не обращая внимания ни на кого, кроме нее, - ты никогда не смотрела на меня так. Ты не любишь прикосновений, Китнисс. Ты не дурачишься только для того, чтобы рассмешить меня. И… - здесь ему пришлось сделать паузу, чтобы набраться сил для последнего неоспоримого довода, - ты не любила меня, Китнисс. Никогда не любила меня.

Китнисс поднимает голову. Глаза ее полны слез, губы дрожат. Она тянется к Питу. Лицо ее искажено – ненависть и нежность переплетаются в ее взгляде так, что сложным становится отличить одно от другого.

- Ты ошибаешься, - говорит она тихо. – Ты ошибаешься, Пит, ты всегда ошибался…

Пит просит ее вспомнить. Вспомнить время, проведенное в комнате после убийства президента Койн. Просит ее вспомнить стены, сочащиеся голосами мертвых людей. Просит ее вспомнить все, что было после, включая то, что происходило с ней во время комы. И Китнисс вспоминает, и воспоминания, вызываемые звуком его голоса, взрываются в ее голове яркими вспышками, причиняя невыносимую боль.

Стены, сочащиеся голосами. Голоса называют ее по имени, шепчут и кричат на нее, кричат для нее. Называют ее по имени. Зовут за собой. Она знает, кому принадлежат голоса. Она лежит на кровати и просит их замолчать. Пожалуйста, замолчите. Пожалуйста, остановитесь. Но голоса неумолимы. Они идут отовсюду, проникают в нее, и ей не удается заставить их стать хотя бы немного тише. А потом…

Потом Прим начинает кричать.

- Пожалуйста, остановись, - шепчет Китнисс, уже не понимая, в прошлом она находится или в настоящем. Кто-то вытирает ее слезы со щек, она смутно видит склоненное над ней женское лицо и может различить крики где-то совсем рядом. Но крики заслоняются голосами, и голосов так много, и идут они уже не из стен. Чужие голоса звучат уже в ее голове.

- Зачем ты сделал это? – кричит между тем взбешенный Хеймитч на Пита.

- Она должна знать, - равнодушно отвечает Пит, выдерживая недобрый взгляд бывшего ментора.

- Ты все-таки ненавидишь ее, не так ли? – спрашивает Эбернети, с трудом сдерживаясь, чтобы не совершить каких-нибудь непоправимых ошибок. – Теперь она стала тем капитолийским переродком, которого ты должен убить?

Абсурдность его вопроса даже ему бросается в глаза. Похмельная пелена спадает. Мир не рушится, нет. И не становится понятнее. Мир становится похожим на топкие болота, в которые они забрели не по своей воле, но в которых завязли так крепко, что у них почти нет шансов вернуться обратно. И Хеймитч уже не ждет ответа. Он с сожалением и пониманием хлопает Пита по плечу, и вряд ли есть в этом мире жест, в котором скопилось бы так много понимания и так много ободрения, как именно в этом, со стороны кажущимся даже небрежным, хлопке.

Китнисс не может смириться с их новостями. Не может поверить в то, что теперь она не может верить даже самой себе. Пит заставляет ее вспоминать – настоящее прошлое и то прошлое, в котором она была счастлива. Пит заставляет ее вспоминать саму себя, и не обращает внимания на то, что в ее просьбах прекратить этот ад с каждым разом становится больше ненависти, а во взгляде разгорается иное пламя – темное, с вкраплениями кроваво-красных всполохов. Но Пит неумолим. И, может быть, внутри он истекает кровью от собственных слов и собственного поведения, внешне он чрезмерно спокоен, настойчив, равнодушен. И Китнисс вспоминает доктора Аврелия, пытавшегося докричаться до нее таким же жестоким способом. От этой мысли ей не становится проще, но эта мысль позволяет ей двигаться дальше.

Ее память кажется ящиком с двойным дном. Воспоминания, лежащие на поверхности, яркие, хранят запахи и ощущения, но на поверку оказываются нереальными. Ее дети играют на Луговине; она чувствует теплый ветерок, слышит их восторженные голоса откуда-то издалека. Она погружается в яркую картинку все глубже и глубже, с блаженной улыбкой, и вдруг начинает чувствовать иглу, торчащую из вены. Трубка наполнена прозрачной жидкостью. Сосредотачиваясь на трубке, она забывает и про голоса, и про ветер, чтобы услышать голос, мужской голос, очень знакомый, размеренно читающий ей что-то далеко-далеко. Она выныривает из сна, и стискивает руку Эффи. Эффи – реальна. Пит, смотрящий на нее так спокойно – реален. Хеймитч, появляющийся то у окна, то в проеме двери, - реален. Ее дети – лишь порождения той жидкости, которая поступала в ее вены. Как долго это продолжалось? Китнисс не может вспомнить. Напрягает память, выуживая из ящичка с двойным дном начало жуткого ощущения укола.

Все началось с возвращения в Двенадцатый Дистрикт. В Дистрикт, наполненный людьми.

- Ты не посадил белые примулы, так? – спрашивает Китнисс у реального Пита, и вновь сотрясается от рыданий. Хеймитч, стиснув зубы, выходит из комнаты вон.