Призовая лошадь

Веласкес и Норма с удивлением взглянули на меня. Разве причина не в нелепой, почти неприличной моей застенчивости? А вдруг мое поведение она истолковывает превратно? Однако самая мысль сделать Норму и Веласкеса моими наперсниками была мне глубоко отвратительна. Но как я ни старался, избежать этого все же не удалось. После долгих отнекиваний и увертливых восклицаний пришлось-таки излить душу. Конечно, Норма не из тех, кто ниспослан помочь мне. Доверия Мерседес ей никогда не снискать, а уж воздействия на нее — и подавно. Мне больно было думать, что в моменты даже откровенной нежности между нами — что случалось нередко — она могла пренебречь мною и предпочесть других. Возможно, я был для нее лишь приятным собеседником, милым, но бесплотным другом на случай чувствительного и романтического настроения, а те, другие, или тот, другой, на случай более…

— Будь проклята!..

— Кто? Я?

— Что вы, Норма!

— Как может он тебя ругать, если едва тебя знает?

— Будьте мужчиной, — сказала Норма, отводя глаза, — признайтесь ей в любви, а главное — обнимите покрепче.

— Не обращай внимания, она пьяным-пьяна, — сказал Веласкес, видя мое негодование.

Они повели меня в «Бурлеск». Этот воскресный вечер мне запомнился.

Холл был пуст. Какой-то лысый, неказистый толстяк, одетый в синий костюм в полоску, зазывал прохожих; глотая слюну, он выкрикивал:

— Girls, girls, girls![17]

Его глаза едва угадывались за толстыми стеклами очков, под нависшими над ними лохматыми крашеными бровями. Веласкес взял билеты. Лицо кассирши при ярком солнечном свете походило на маску, размалеванную малярной кистью, или на кусок белого холста, заляпанный томатными пятнами. Мы прошли по подобию стеклянной галереи, где красовались в соблазнительных позах артистки. Толстяк отобрал у нас билеты, и мы вошли. Зал представлял собой огромный темный подвал. В холодном воздухе стоял пронзительный запах дезинфекции. Когда мы вошли, показывали фильм об экспедиции в Африку. Мелькали фигурки негров и негритянок, двигались они какими-то рывками, заглядывая в съемочную камеру и растягивая в улыбке изуродованные кольцами губищи. Лев, слон, дерущиеся крокодилы. Купающаяся гологрудая негритянка. Какой-то профессор, одетый в короткие штаны бойскаута, утирающий пот носовым платком и потом бредущий куда-то. Лента была такой ветхой, что порой просвечивал экран. Когда глаза привыкли к темноте, я осмотрелся вокруг и заметил, что в зале сидит не более десятка человек. Мною овладела неизъяснимая тоска. Я решил, что всевышний покинул меня, и я готов был впасть в полное отчаянье. Веласкес преспокойно поедал жареные маисовые хлопья, а Норма жевала резинку. Запах дезинфекции окутывал зал будто вонючая сырая простыня. Казалось, что мы находимся в гигантском нужнике. Фильм был бесконечным. Я начал было уже ерзать от скуки и досады на себя, как свет вдруг зажегся. Толстяк, стоявший в дверях, взошел на сцену и стал продавать пакетики со сластями. Тот, кто покупал пакет, впридачу получал французский романчик с непристойными картинками. Толстяк долго нес какую-то ахинею, зрителям это обрыдло, и они криками заставили его замолчать. В зале находились трое или четверо китайцев, остальные были американские солдаты и матросы. Когда заиграл оркестр, публики в зале немного подбавилось. Наконец-то начался парад женщин. Казалось, что по мере того как раздевались они, вместе с ними раздевался и зал, в том смысле, хочу я сказать, что со стен глянули наслоения лет: паутина, прилепленные сгустки жевательных резинок. Обрывки занавесей колыхались как гигантская траурная бахрома. Все в этом зале было тленом, разложением, упадком, одной сплошной чудовищной язвой. Прожектора вырывали из тьмы грязные стропила, колонны, лепные украшения, кинжалами вонзались в дряблые телеса танцовщиц, и тогда общая метаморфоза, о которой я говорю, принимала характер зловещей галлюцинации. Противные подробности только усиливали картину тлена и гниения; с наших мест мы ясно различали шрамы после операций аппендицита, кесарева сечения, прыщи, синяки и укусы, которые при ярком свете не могла скрыть никакая пудра. На эстраде, сменяя друг друга, оголялись все новые и новые женщины. Темно-фиолетовый луч терзал сладострастно вибрирующие тела, выклевывая пышущие похотью куски мяса. Это был наворот грудей, лодыжек, бедер и рук, в котором помутневшие и обезумевшие взгляды посетителей шарили, словно в зловещем рве лагеря смерти. Молоденькая девица со стройным красивым телом, поспешно раздевшись, застыла с покаянным видом, слегка раздвинув ноги и изображая крайнее смущение. Из рядов с ревом выскочил какой-то пьяный. Бегом примчался швейцар и грубым окриком привел его в чувство. Густое, давящее вожделение овладело нами. Норма откинулась на спинку стула, касаясь меня и Веласкеса своими бесстыдно выставленными ногами. Веласкес метнул в рот пригоршню маисовых хлопьев и продолжал жевать.