Призрак Оперы. Тайна желтой комнаты. Дама в черном

Госпожа Эдит была настолько обижена, что вышла из комнаты, не сказав ни слова и решив, что ноги ее не будет этим вечером в Круглой башне. Выходя, она оглянулась на своего строптивого дядю и была поражена тем, что увидела. Старейший череп человечества лежал на столе перевернутый, с окровавленной челюстью, а Старый Боб, всегда так бережно с ним обращавшийся, плевал в свою драгоценность. Госпожа Эдит в ужасе убежала.

Робер Дарзак успокоил ее, объяснив, что то, что она приняла за кровь, было всего лишь его акварельной краской.

Я первый выбрался из-за стола, чтобы отправиться к Рультабилю и избежать укоряющих взглядов Матильды. Зачем Дама в черном приходила в мою комнату? Вскоре мне предстояло это узнать.

Когда я вышел из башни, вновь сверкнула молния и дождь полил еще сильнее. Я быстро добежал до арки, но Рультабиля там не было. Я нашел его на террасе В'', он стоял под дождем и наблюдал за входом в Четырехугольную башню. Я потряс его за плечо и попытался увести под арку.

— Оставьте меня, — сказал он, — здесь хорошо. Как прекрасен этот небесный гнев! Вам не хочется кричать вместе с громом? А я кричу и кричу громче грома! Вот его уже и не слышно!

И он издал дикий вопль, заглушающий шум воды. Я подумал было, что он сходит с ума. Увы! Несчастный молодой человек хотел погасить свое горе: горе быть сыном Ларсана.

Вдруг я повернулся, так как чья-то рука сжала мой локоть и черная тень склонилась ко мне:

— Где он? Где он?

Это была госпожа Дарзак, также искавшая моего друга. Молния вновь осветила небо, и загрохотал гром. Держась за мою руку, Дама в черном увидела и услышала Рультабиля.

Мы были покрыты потоками воды — дождем с небес и пеной моря. Юбка госпожи Дарзак трепетала в ночи, как черное знамя, обволакивая мои ноги. Я поддержал бедняжку, ибо чувствовал, что она едва держится. И вдруг в этой ужасающей обстановке, между громом и ливнем, подле бушующего моря я ощутил ее аромат! Нежный, всепроникающий и такой печальный аромат Дамы в черном. Теперь-то я понимал, почему Рультабиль сквозь долгие годы пронес воспоминание об этом запахе, полном грусти и бесконечной печали. Именно эти мысли навевал аромат, о котором Рультабиль мне столько раз говорил. Но он был и очень властным ароматом, разом опьяняющим посреди этой битвы вод, ветра и грома. Разом — когда я его почувствовал, этот удивительный аромат. Да, удивительный, так как я двадцать раз проходил мимо нее, не замечая этого аромата. Он открылся мне именно в тот момент, когда все самые пронзительные ароматы земли были сметены морским ветром, как нежное дыхание розы. Я убежден, что, единожды ощутив этот печальный, пленительный и грустный запах, вы сохраните его на всю жизнь. И сердце ваше будет наполнено им, особенно если это сердце сына, как сердце Рультабиля, или зажжено — если это сердце влюбленного, как сердце господина Дарзака, или отравлено — если это сердце бандита, как сердце Ларсана. Теперь я понимаю и Рультабиля, и Дарзака, и Ларсана, и все несчастья дочери профессора Станжерсона.

Она позвала Рультабиля, но он вновь скрылся от нас в темноте ночи.

Несчастная зарыдала и увлекла меня в башню. Она постучала рукой в дверь, и Бернье открыл нам ее. Матильда продолжала плакать, а я говорил ей какие-то банальные слова, просил успокоиться. Я отдал бы все на свете, чтобы, не выдавая никого, объяснить ей, какое участие я принимаю в драме, разыгравшейся между матерью и сыном.

Резким движением она заставила меня войти в открытую дверь гостиной Старого Боба. Здесь мы были одни, и никто не мог нам помешать, так как Старый Боб допоздна работал в башне Карла Смелого.

Боже мой! В этот ужасный вечер воспоминания о тех мгновениях, которые я провел вместе с Дамой в черном, — не самые печальные. Здесь я подвергся совершенно неожиданному испытанию, так внезапно, не посетовав даже на нашу схватку с природой, ибо моя одежда, как старый зонтик, оставляла на паркете лужи, она поинтересовалась, давно ли я был в Трепоре. Признаться, я был оглушен ее словами больше, чем всеми раскатами грома. Пожалуй, именно в тот момент, когда вся природа снаружи начала понемногу успокаиваться и уже казалось, что я нахожусь под надежным кровом, мне предстояло выдержать приступ более опасный, чем все атаки морских вод, в течении веков напрасно осаждавших скалу Геркулес. Сначала я ничего не ответил, потом пробормотал что-то невразумительное. Должно быть, я казался очень смешным. Прошли годы, но я все еще вижу эту сцену со стороны, как зритель в театре.