Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты

Эти слова он произносил сквозь смех, уже стоя на борту своей лодки и с ловкостью обезьяны отталкиваясь веслом. Он возвышался как фатальная скала, а глаза его полыхали золотым блеском. Вскоре, блеснув напоследок взглядом, он исчез во тьме, окутывавшей озеро.

С того самого дня я зарекся от попыток пробраться в его жилище через озеро. Разумеется, этот вход, с тех пор как я обнаружил его, слишком тщательно охранялся. Но я всерьез предполагал, что существует другой ход, поскольку не раз наблюдал, как Эрик исчезает в подземелье третьего этажа; хотя я и подстерегал его, но не мог понять, где именно. С тех пор как я обнаружил, что Эрик обосновался в здании Оперы, я жил во власти мрачных предчувствий, хотя опасался скорее не за себя, а за других[13].

И когда случалась какая-то серьезная неприятность в театре, я не переставал повторять себе: „Это, вероятно, Эрик!“ – в то время как прочие твердили: „Это Призрак Оперы!“ Сколько раз я слышал, что о Призраке говорят с усмешкой. Несчастные! Если бы они ведали, что он существует во плоти и куда более ужасен, чем бесплотная тень, которую они тревожили понапрасну, – клянусь, им было бы не до смеха! Если бы они ведали, насколько опасен Эрик, тем более в таком лабиринте, как Опера! Если бы они могли проникнуть в мои тревожные мысли!

Я как бы застыл в ожидании… Хотя Эрик торжественно заявил мне, что сильно переменился и стал самым добродетельным человеком на свете, с тех пор как его полюбили „ради него самого“, – фраза эта смутила меня, я не мог избавиться от беспокойства при мысли об этом монстре. Отвратительное, неповторимое в своем роде уродство заставило его отказаться от людского общества, и мне не раз казалось, что он, сталкиваясь с представителями человеческой расы, не испытывает к ним ни доверия, ни жалости. Тон, которым он поведал мне о своих чувствах, внушил мне еще большее беспокойство; его хвастовство могло стать причиной новых драм, еще более жутких, чем предшествующие. Я предвидел, до какой степени разрушительным может стать отчаяние Эрика; его намеки предвещали самую страшную катастрофу, мысль об этом неотвязно преследовала меня.

С другой стороны, обнаружилась некая странная духовная связь, установившаяся между этим монстром и Кристиной Даэ. Спрятавшись в гардеробной, примыкавшей к гримерной юной певицы, я присутствовал при восхитительных уроках музыки, погружавших Кристину в неземной экстаз, однако мне казалось невозможным, чтобы голос Эрика – то по его воле громыхающий раскатами грома, то нежный, как ангельское пение, – может заставить девушку забыть о его отталкивающем безобразии. Я понял все, лишь открыв, что Кристина его еще не видела. Однажды мне удалось пробраться в гримерную, там, припомнив другие уроки Эрика, я с легкостью обнаружил приспособление, при помощи которого ему удавалось повернуть стену с закрепленным на ней зеркалом, я также раскрыл трюк с полыми кирпичами, усиливавшими голос Эрика, так что Кристине казалось, будто он раздается рядом с ней. Таким же образом я обнаружил проход, ведущий к фонтану и темнице времен коммунаров, и люк, позволявший Эрику попадать прямо на сцену.

Несколькими днями позже я с удивлением понял – это подтвердили мои собственные глаза и уши, – что Эрик и Кристина Даэ встречаются, увидел, как этот монстр, склонившись над так называемым фонтаном слез (в конце прохода, ведущего к темнице), вытирает лоб Кристины, упавшей без чувств. Возле них смирно стоял тот самый конь из „Пророка“, что исчез из подземных конюшен Оперы. Я предстал перед ними. Это было ужасно. Я не успел произнести ни слова, заметил лишь гневные молнии в золотистых глазах Эрика и был оглушен внезапно нанесенным ударом. Когда я пришел в себя, рядом не оказалось ни Эрика, ни Кристины, ни белого коня. У меня не было сомнений в том, что несчастная девушка стала узницей в доме на озере. Не колеблясь я решил – несмотря на рискованность подобного предприятия – спуститься вниз на берег. Почти двадцать четыре часа, укрывшись в тени темнеющего берегового откоса, я дожидался появления этого монстра; я рассчитал, что ему непременно нужно покинуть убежище, хотя бы чтобы пополнить запасы провизии. Надо заметить, что, когда он совершал вылазку в Париж или осмеливался показаться на публике, он прикрывал отвратительную дыру, зиявшую на месте носа, картонной маской с приклеенными усами, что, впрочем, придавало ему настолько мертвенный вид, что прохожие говорили ему вслед: „Глядите-ка, вот прошел папаша Обмани-Смерть“, но в целом вид у него был более-менее – я подчеркиваю, более-менее сносный.

Итак, я затаился на берегу озера – Авернского озера, как он не раз при мне именовал его, посмеиваясь; терпение мое было на исходе, я уже начал себя уверять, что он воспользовался тем, другим ходом на третьем этаже, как вдруг до меня донесся слабый всплеск, в темноте я разглядел золотое свечение его глаз, светившихся, как сигнальные огни. Вскоре причалила лодка, и Эрик соскочил на берег.