Призрак в Лубло

Даже отец и тот пытался утешить жену:

— И не надо, — повторял он свои излюбленные слова, — ничего не надо! Будь что будет. И мы жили, не пропали, и они проживут.

На другой день пригласили золовку, жену Андраша Тури-Хомока (мать Жужики, Ката Хитвеш, была урожденной Хомок) и через нее передали ответ.

У Дарабошей посланницу встретили с почетом, после чего Йошка буквально не выходил от Хитвешей. Не вставая, просиживал он здесь до самого вечера, пока старик или старуха, взяв лампу, не бросали выразительный взгляд на стенные часы. Это был вежливый намек на то, что пора уже с миром уходить, так как честному труженику неплохо бы и отдохнуть до завтра.

Так и начался новый период в их жизни: прекрасная пора, когда они, тихие и счастливые, целыми днями сидели вдвоем.

Будто улеглись бури, жизнь сразу стала ясной и простои и все таким понятным.

Слава богу, будто они и не они вовсе, а добропорядочные люди, которые, пристав к тихой гавани, легко и радостно забывают на безмятежном берегу о бурном плавании.

Однако о свадьбе все еще не было и речи, ибо не так-то просто приобрести квартиру. Удивительное дело, как битком забиты все, даже самые маленькие уголки и закоулки. Где только имеется крыша, там везде живут люди.

Даже в Шештакерте, где раньше каждую зиму в виноградниках пустовало двадцать-тридцать винокурен, нынче невозможно было найти хотя бы пустующего овина или летней кухни. С тех пор, как страну разорили и раздробили, сюда хлынули беженцы из Трансильвании, и эти бедняги заселили даже мышиные норы.

Но чему быть, того не миновать. Надежд и всяческих планов было больше чем достаточно. Йошка мог бы подрядиться виноделом, нашлось бы уже и место, но без квартиры, потому что по нынешнему жилищному закону никого не разрешалось выселять из квартиры, даже если он уйдет со своей должности. Можно пойти и в дворники, но лучше, конечно, если бы он знал хоть какое-нибудь ремесло.

Словом, недостатка в разговорах не было.

Йошка уже и подушку ее в руки брал. Правда, не затем, чтобы проверить, не «хрустит» ли она, — просто он был счастлив притронуться к ней после того, как при нем случайно сказали, какие две подушки будут принадлежать Жужике.

Снова наступили трудные дни, любовью приходилось восполнять то, в чем отказывала бедность. Йошка вынужден был признать, что из дому он ничего не получит, кроме одной смены белья, так как многочисленные младшие братья уже успели разобрать все его вещи, — он, дескать, и так женится.

— Странные это речи, сынок, — сказала как-то тетушка Хитвеш, — ведь принято все отдавать тому, кто женится, помогать ему.

Старуха считала это за страшную обиду. Жужика тщетно пыталась заставить парня замолчать, не выбалтывать ее родителям все свои обиды, но он был до того глуп и наивен, что выкладывал все, что у него было на сердце.

Словом, атмосфера изо дня в день накалялась, становилась все более и более напряженной.

Ох, если бы не эта бедность… Часто, погруженная в задумчивость, Жужика подолгу смотрела перед собой…

Тяжело и грустно было на сердце… Ведь ей неведома была бедность, никогда еще ее молодая душа не испытывала лишений, — отец всем ее обеспечивал, мать делала за нее всю работу. Она же только жила и цвела и, как сказочная девочка в красных сапожках, попирая ногами хлеб насущный, жизнь отца и матери, не испачкав в грязи даже и уголка своего сердца. Однако она уже поняла, что бедность портит людей, делает их некрасивыми, сварливыми, злыми, зубастыми; вот и этот Йошка, что отчитывается перед ней в каждом заработанном филлере, будет приносить так же мало денег, да и те отберут у него мать и злоязычный отец.

Этого она боялась больше всего, боялась, что когда-нибудь отец его еще натворит беды; он был шумный, горластый, никого не стеснялся и мог поднять скандал на всю улицу.

Жизнь полна горя и бед, а всему виной — деньги.

Но ведь любовь сильнее всего, не так ли? Жужика, как к прибежищу, тянулась к любви и радовалась, когда представлялась возможность побыть одной, прилечь и, сложив свои маленькие ручки, краснея от смущения, прислушиваться к невыразимо приятному трепету, впав в сладостное оцепенение. Это, только это и приятно в жизни. Ох, до чего же противно все остальное; только в этой милой, теплой, игривой, до потери сознания пламенной, всеобъемлющей и радостной любовной муке — смысл, счастье и польза жизни.

И она наслаждалась ею, отдавалась этому чувству, а прочие глупые дела и разговоры оставляла без внимания, пропуская мимо ушей.

Они могли бы уехать на хутор, но Жужика этого не хотела. Она была горожанкой и не желала хоронить себя заживо на хуторе, где ни соседей, ни развлечений, ни кино.

Андраш Тури-Хомок служил надзирателем в гимназии.

Он обещал к зиме устроить Йошку истопником, а если он справится с работой, то сможет остаться там и со временем станет, чего доброго, педелем[76]. Но квартиры и здесь не обещали. И странное дело: Йошка не очень цеплялся за это предложение, хотя Жужике оно как будто понравилось.

— Почему ты не хочешь? — спросила она как-то у парня.

— Ведь на одну зиму дядюшка Андраш сдал бы нам свою маленькую комнату.