Призрак в Лубло

Старик исчез, растаял в облаке пыли, а сенаторы и городской голова преспокойно восседали вместе с «судьями поневоле», слушали жалобу крымского хана об угоне стада овец, пространные и сбивчивые показания свидетелей и обвиняемых. Бестолковое словоизвержение то и дело нарушалось громким зевком, срывавшимся с уст какого-либо из достойных мужей. Что у стен города стоял коварный и алчный враг, нимало не волновало их благородий. Да и чего волноваться! С врагом было теперь так же просто управиться, как, скажем, приструнить разбушевавшуюся на рынке торговку яйцами: на эту нужен один человек и одна ореховая палка; а на того — тоже всего-навсего один человек и один кафтан!

И только бургомистр беспокойно заерзал в своем кресле, когда заметил вошедшего в зал Олай-бека, прибывшего в качестве посланца крымского хана. А Олай-бек метнул свой ястребиный взгляд на одного судью, на другого, а потом спросил удивленно: «Кто же из вас тут знаменитый городской голова — Михай Лештяк?» Тогда господин Криштоф Агоштон показал во главу стола.

— Не может быть, не он это, — пробормотал Олай-бек, выразительно покачав головой.

— И тем не менее это я — Михай Лештяк, — подтвердил бургомистр бесцветным голосом.

— Или у меня в глазах рябило два с половиной года тому назад, когда мы с тобой встречались у меня в стане, либо твоя милость сменил за это время голову? — сердито воскликнул гигантского роста бек.

— Человек старится, ничего не поделаешь.

— А вообще-то я привез письмо твоей милости.

Письмо от крымского хана было — сплошной мед и патока.

«Дорогой мой сын, храбрый Михай Лештяк! Накажи, пожалуйста, этих злых волков, потому что если ты не преподашь им устрашающий урок, то, поверь, твои люди однажды украдут тюрбан с моей собственной головы. Я был бы рад, если бы ты прислал мне корзину голов (воровских голов хватит и на две корзины). Я давно уже не наслаждался видом отрезанных кечкеметских голов. Примите моего человека, Олай-бека, который даст вам необходимые разъяснения, с должными почестями.

Остаюсь твой могущественный друг и повелитель

Крымский хан».

Лештяк в замешательстве рассеянно пробежал письмо, потом дал прочитать его по очереди всем судьям — пусть видят и разнесут молву о том, как власть имущие гладят по шерстке кечкеметского бургомистра.

А между тем он покраснел до кончиков ушей, чувствуя на себе пристальный, изучающий взгляд Олай-бека, который не сводил с него глаз.

Лештяк сидел как на иголках, не в силах превозмочь неприятное чувство; сказывались и длившийся уже несколько часов допрос, и духота в зале. Ему казалось, что он вот-вот лишится сознания, и уже собирался передать председательствование Поросноки — было, наверное, около полудня, — как вдруг за окнами послышались крики ужаса; они катились по улицам — все ближе и ближе, сотрясая стекла.

Перепуганные судьи бросились к окнам и тут же, смертельно побледнев, отпрянули назад.

К ратуше во весь опор летел одичавший Раро; на нем сидел привязанный к седлу старый Лештяк. Он был в кафтане, но — без головы.

По страшному обезглавленному телу растекалась кровь. Забрызганные ею кафтан и лошадь казались издали красными.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Судный день

У Поросноки волосы стали дыбом.

— Какой ужас!

Лештяк упал ничком на стол и зарыдал.

— Уму непостижимо! — проговорил Олай-бек, когда ему объяснили, что старик в кафтане выезжал с депутацией в один из отрядов великого визиря.

Агоштон хлопотал вокруг убитого горем бургомистра.

— Идите, ваше благородие. Распустим суд. Горе, постигшее вас, настолько велико, что вы вправе пренебречь должностными обязанностями.

Михай вздрогнул и, смахнув с глаз слезы, сказал:

— У меня хватит сил. Я не ступлю ни шагу отсюда, пока не отомщу за отца. Это сделали не в турецком лагере!

И он тут же распорядился, чтобы труп старика отвезли домой и обмыли; а двум гайдукам велено было, не теряя ни минуты, скакать по кровавому следу до тех пор, пока не найдут голову и не раскроют преступления.

— Снимите кафтан с тела, — добавил Поросноки, — и принесите его сюда!

Немного погодя Пинтё плача принес окровавленный кафтан. Олай-бек и Моллах Челеби вскочили с мест и бросились к нему, чтобы поцеловать его край. Но, едва притронувшись к кафтану, бек тотчас же с презрительной гримасой отвернул свое уродливое лицо:

— Клянусь аллахом, это — не настоящий кафтан! На нем нет знака Шейк-эль-Ислама.

Моллах Челеби сложил на груди руки и вкрадчивым голосом повторил:

— Это не священное одеяние!

Граждане Кечкемета, сидевшие среди публики, опешив, воззрились на бургомистра.