Призрак в Лубло

— А кто же были заказчики? — спросил Бёрчёк из Сегеда, подумав про себя: «Не наши ли?»

— Не знаю, — ответила Цинна. — Покойный тоже не знал. Все делалось втайне. «Какой-то далекий город», — говорил он мне.

— Мы должны найти этот город, — скорбно проговорил господин Агоштон.

— И мы найдем его, — ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания Цинны.)

— То ли найдем, то ли нет, — горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, — а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор… если сможете, конечно.

Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!

Глаза бургомистра сверкнули.

— Да, я буду им! — сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.

Лештяк встал и начал торжественно читать:

— Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский…

Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:

— Прочтите, сударь. — Потом обессиленно добавил: — Ведь и я — всего лишь человек.

Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал Пинтё:

— Распахните окна! Мне стало дурно от… от спертого воздуха.

Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.

— Начнем голосование!

Первое слово принадлежало Поросноки:

— Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.

Затем высказался господин Бёрчёк.

— Обезглавить! — бросил он коротко.

Моллах Челеби сказал так:

— Она сделала это из любви. Не виновна!

Очередь дошла до достойного Ференца Балога.

— Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!

Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как стучат сердца и даже как в одном из окон бьется о стекло залетевший в комнату мотылек. Два голоса требовали смерти, два — сохранить жизнь.

Наступил черед цегледского пряничника. Он так долго раздумывал, что даже чуб взмок.

— Хватит с нее тюрьмы, — с трудом выдавил он из себя.

Легче стало дышать тем, чье сердце, проникшись жалостью, склонялось к помилованию девушки, тем, кто не желал, чтобы эту дивную белую шею скосил топор палача.

Оставался еще господин Агоштон.

— Смерть ей! — жестоко прошипел он.

Снова голоса разделились поровну. Решать должен был председательствующий. Какой страшный миг!

Михай Лештяк встал, усилием воли совладал с собой, упругим движением распрямил он свою статную фигуру, спокойно и неторопливо взял в руки булаву, лежавшую на столе рядом с саблей, и повертел ее в руках.

Вдруг раздался треск: булава была сломана.

— Смерть, — ясно и отчетливо проговорил Лештяк. Девушка в ужасе взглянула на него и, издав душераздирающий крик, лишилась чувств.

Из публики донеслось шиканье, но его заглушили возгласы восхищения.

— Все-таки он великий человек! — шептали один другому кечкеметцы.

— Дурной человек! — пробормотал Моллах Челеби.

А Лештяк, ни на кого не обращая внимания, оставил председательское место: теперь его уже ничто не связывало. Он склонился к своей возлюбленной, приподнял ее, поцеловал и прошептал ей на ухо:

— Не бойся, я спасу тебя.

— Смелый человек, — тихо заметил своим коллегам почтенный Пермете.

А смелый человек твердым мужественным шагом оставил залу, словно ничего не случилось, пошел домой и, запершись в комнате один на один с обезглавленным трупом старика, в течение нескольких часов разговаривал с ним:

— Ну, зачем ты это сделал, зачем? Видишь, сколько бедствий причинил ты себе, мне и ей. Ты ведь не был дурным человеком, я это знаю… Тщеславие сгубило тебя, — и в тебе разбудили этого истинно венгерского зверя! Из тщеславия ты сшил этот кафтан, из тщеславия отдал тот. Ты впутал в свою затею бедную девушку. О, лучше бы ты не делал этого: ведь сердце, а не рассудок двигали ее поступками. И ты нашел ее уязвимое место. И вот все рухнуло. А я стою здесь, подавленный и сломленный… Не сумел я оценить сокровище, эту бедную девушку… И сам я тоже отдался честолюбивым мечтам… Вот куда они завели меня…

Выговорившись, он перешел в другую комнату и отыскал большую кошелку с золотыми.

— Возьми это, душенька Эржи, выйди в палисадник и разбросай деньги среди народа!

Причитавшая по крестному девица была поражена до крайности, однако не посмела ослушаться могущественного бургомистра Кечкемета; полными пригоршнями она швыряла сверкающие золотые монеты прямо на дорогу, в пыль и песок, в придорожные кусты.

Бургомистр некоторое время наблюдал из окна, как набрасываются на золото и дерутся из-за него прохожие.

Но когда Эржи вернулась, Лештяка уже не было в доме. Его и след простыл. Когда он ушел и куда — никто не видел. Больше ни один живой человек не говорил с ним в Кечкемете.

* * *

На четвертый день была назначена казнь Цинны. Долгих три дня протомилась девушка в камере смертников. Она молилась у распятья, перед которым днем и ночью дрожали огоньки двух восковых свечей.