Призрак в Лубло

– В Архангельске было так холодно, что раз даже во мне замерзло съеденное жаркое из баранины, – И, перекрывая смех, с жаром объяснял: – Мы работали на железной дороге, грузили поезда. Как-то довелось нам грузить баранину – тысячи овец. Ну, кто-то отхватил себе ножку барашка, я тоже. И вот я приготовил жаркое. Эх, помню, и торопили же мы друг друга: мол, не готово ли? Снял я, значит, его с огня, смотрю: жирное-прежирное, потому как там ведь баранина не та, что у нас. Вот такой слой сала, с мою ладонь. Ну, известно, после этого жажда меня замучила; хватил я холодной воды, а температура там самое малое сорок семь градусов мороза. Ну, заболел, конечно. А

доктор так и сказал: стянуло, стало быть, в моих внутренностях это сало, заморозило его. Вот. . и пришлось мне четыре месяца проваляться в постели, брюшной тиф подхватил...

Все слушали его рассказ с глубокой серьезностью; впрочем, каждый из них тоже имел что порассказать о революции, о коммунизме, о «мире товарищей», а также о румынах и, наконец, о белом терроре.

Словом, что до разговоров, то они не иссякали.

Отец Андриша ходил вместе с ним, напустив на себя весьма важный вид; ему тоже нет-нет да перепадал стаканчик винца, в конце концов ведь он же отец; сын – это его гордость. Дома же пища стала, разумеется, еще более скудной: два едока, притом добрых едока – двое мужчин, и никакого заработка. Хозяйка снова помрачнела. Боже мой, думала она со страхом, не знаешь, что и предпринять. Не сегодня-завтра уйдет то немногое, что заработано на уборке, а чуть поворчишь – все, конечно, недовольны:

«Ишь, – говорят, – ругается! То-то злючка!».

Правда, были еще заработанные Жужикой четыре центнера шестнадцать кило чистой пшеницы, но пользоваться ими по всякому поводу стеснялись и брали оттуда только на хлеб да на заправку. А продавать не продали из них пока ни зернышка; ведь и так, признаться, никуда не годилось, что пожирали дочкин хлеб.

– Ты, дочка, получишь поросенка, – говорил отец, –

даже двух. Получишь двух самых лучших!

Правда, один поросенок был ей обещан уже давно, но

Жужика не беспокоилась о том и не считала зернышки своей пшеницы – ведь хлеб не ей принадлежал, а ее родителям. Они содержали ее и раньше. Поэтому ничего иного она не высчитывала, как лишь время прихода Йошки. А он зачастил каждый день.

– Ну и чудной этот твой Йошка! – говорила мать. –

Настоящий домосед. . Что вы, и дома были таким? –

спрашивала она парня.

– Да.

– Что ж, ваша матушка может только радоваться; а вот моим мужикам никогда не сидится дома.

– А по мне лучше нет, как дома...

Матери не очень-то нравились эти посиделки: парень мешал старухе, к тому же ей казалось, что он караулит пшеницу Жужики. А какое ему дело, если они даже поедят ее? Однажды, во вторник, семья собиралась на хутор, к крестной. Шли, конечно, мужчины; впрочем, с ними готовилась в путь и хозяйка – там по крайней мере не жалеют куска хлеба. Где это сказано, чтобы только мужикам обжираться?! Словом, она решила, что тоже пойдет. Сынишку Фери взять с собой не придется, так как совсем недавно его определили на испытательный срок в услужение к мяснику, доктору Михаю Сючу (ведь в Дебрецене даже мясники выходят из докторов, а доктора – из мясников), и он будет занят у хозяина. Что касается Жужики, то она пусть хоть уборкой займется.

С утра они действительно вынесли мебель во двор, чтобы Жужи могла поработать в свое удовольствие, а сами ушли.

А Жужику подмывало немного «побарствовать». Конечно, она любила наводить чистоту, мыть, белить; ей всегда казалось, что пара ведер воды смоет их бедность, а малая толика извести скроет нищету. Но сейчас работа спорилась у нее не так, как обычно, потому что она знала, что вот-вот сюда придет Йошка, и ей никак не улыбалось предстать перед ним растрепанной и перепачканной.

И действительно, Йошка был тут как тут.

– Ты что делаешь?

– То, что кушать не просит.

– Белишь?

– Ступайте отсюда; видите, подметать начинаю, как бы вас не вымести ненароком.

Йошка обнял ее. Девушка сопротивлялась...

Оба изнемогали. Они боялись коснуться друг друга, ибо каждое прикосновение было для них мучительно. Казалось, то был какой-то страшный недуг, от которого захватывало дыхание и слова застревали в горле. Их глаза готовы были выкатиться из орбит, на лицах застыла напряженная улыбка, а сами они несколько мгновений, даже минут, не в силах были пошевельнуться: только пылали жаром и стыли от холода, трепетали и дрожали в объятиях друг друга, не зная, что с ними происходит.

Они сели посреди комнаты на маленький стульчик, стоявший на земляном полу; Йошка сидел на стуле, а

Жужика примостилась у него на коленях.

Двери и окна были сняты; осенний ветер вольно разгуливал по комнате, но им не было холодно: они горели.

Прошло немного времени, прежде чем они обрели дар речи.

– Ну, расскажите что-нибудь, – ласково попросила

Жужика.

Йошка встрепенулся: у него даже слов не находилось, когда он так смотрел на девушку. Он не мог оторвать от нее глаз и пылал, как в лихорадке.