Призрак в Лубло

Они пробалагурили до самого вечера, потому что

Йошка так и не ушел домой; он до тех нор умолял ее помириться, пока она наконец не расхохоталась.

Под вечер он все же отправился восвояси – оставаться дольше было уже просто неудобно, чего доброго, еще оговорят девушку, хотя даже ангелы не вели бы себя невиннее. Миловались ли они, или бранились, но ни неподобающего слова, ни дурной мысли между ними не было!

Дома мать встретила его очень сердито;

– Где ты шатаешься, бездельник, весь день?

– А где бы мне быть? Нигде.

– Ну, и хорош ты стал... ой, грудь моя... ой, сердце...

Йошка опустил голову, не зная, чем, собственно, прогневил свою мать. Ведь не он же выдумал любовь, другие тоже прошли через это.

Мать была очень бледна; на изборожденном глубокими морщинами лице влажные черные глаза горели одним и тем же огнем, смотрел ли он на нее, или отворачивался; тут же, на своей низенькой скамеечке, сидела бабка, похожая на старую маленькую ссохшуюся ведьму; у нее тоже горели глаза, неотступно следившие за ним взглядом.

Голова у Йошки закружилась, кровь прилила к лицу, в глазах помутилось. Ох, ну и жизнь же пошла тут последнее время! Он чувствовал, что когда-нибудь потеряет над собой власть и выскажет все, что накипело.

– А разве что-нибудь случилось, матушка?

– Где ты был?

Коротко, с трудом сдерживая ярость, Йошка бросил, словно дубиной ударил:

– У своей невесты!

Мать отвернулась; она знала уже об этом, потому и страдала.

– Да, моя невеста!. – облегченно повторил Йошка, как бы подбадривая себя. – Моя невеста! Жужика Хитвеш –

моя невеста!

Мать вновь повернула к нему лицо.

– Хорош сынок, – отозвалась она и больше ничего не сказала, только одна слезинка покатилась по ее восковому'

лицу.

Старая бабка вытащила носовой платочек и тоже всхлипывала и утирала нос, покрасневший от плача и от частого вытирания.

– Ты еще пожалеешь об этом, как та собака, что ощенилась девятью щенками, – сказала она.

Йошка не отвечал. Он смотрел на плиту, его мучил голод.

Мать заметила его взгляд.

– Еда там, бери.

Йошка не торопился. Он чувствовал себя неловко. А

ведь он весь день ничего не ел и даже не заметил этого. В

доме у них было заведено: тот, кто голоден, запускал руку в корзинку с хлебом и отрезал себе ломоть. Никакого порядка не соблюдалось: ели утром, уходя на работу, и вечером, по возвращении. Но сейчас у него не было работы, а идти на людскую ярмарку продавать себя он не испытывал желания. Йошка надеялся обойтись летним заработком и неотступно ходил за Жужикой. Он даже боялся, как бы кто-нибудь не зазвал его на работу...

Йошка медленно поднялся.

– Вот это? – хмуро спросил он, подойдя к очагу и приподняв крышку горшка с фасолью.

Из горшка вкусно пахнуло: это была добрая фасоль; каждое зернышко полное и мягкое, словно каштаны.

Йошка очень любил ее, хотя мяса в горшке не было и в помине. Он взял жестяную ложку и начал есть.

«Что же, если я уйду отсюда, они тоже многое потеряют

– это ясно: ведь я уже не буду больше отдавать в дом свой заработок, а братишки – те еще мелкота», – сосредоточенно раздумывал он за едой, уже несколько успокоившись и даже с каким-то злорадством.

В комнату вбежали его младшие братья.

– Ты уже ешь? – зашипели они, потому что им самим не давали еды, пока не придет отец.

Йошку разозлило, что эта мелюзга так непочтительна к нему – дергают его за полы одежды, словно он такой же сопляк, как они.

– Брысь отсюда! – рявкнул он на них.

– Йошка уже ест! – визжали ребята.

– Да, ем!

– Тогда и я буду!

– Брысь ты! – И он дал пинок в бок одному из них.

Тот сразу же заревел.

Мать посмотрела на них.

– Оставьте его в покое, – сказала она, – видите, как он загордился !

Это очень задело Йошку, и он не стал больше есть. До сего времени мать никогда, никогда не обижала его. Он совсем еще не насытился, однако отставил в сторону горшок с фасолью: за что так обижать человека? Вот возьмет да и уйдет из дома, и они никогда больше не увидят его.

Со страшной горечью на душе Йошка вышел из дома.

Желудок только сейчас по-настоящему начал требовать свое. Эх, хоть бы наелся он по крайней мере!..

Было уже темно, и вскоре пришли и остальные; вернулся отец – еще издали слышно было его кряхтенье и покашливание.

– Дали корму корове?

– Еще не доили.

Мать как раз мыла подойник.

У них была корова с теленком, таким драчливым, что его отделили от матки и держали за домом в сарае, который на зиму обычно до самого навеса заваливался навозом, чтобы поддерживать тепло для славной бесценной их коровы. Йошка пошел помочь матери доить.

Он принес стебли кукурузы с уцелевшими на них листьями, потом нарезал ножом немного свеклы специально для дойки – Бодор была корова хитрая и не очень легко отдавала молоко, потому что мать не особенно хорошо умела с нею справляться.

Дойка шла тихо и гладко; Йошка чувствовал, что вот сейчас надо бы о чем-нибудь заговорить с матерью: ведь они так редко имели возможность побеседовать с глазу на глаз, – но он не находил слов. Корова обмахивалась хвостом, тогда он взял один стебель и стал придерживать им хвост корове, чтобы она не хлестала им мать.