Эти слова вызвали взрыв всеобщего хохота. Лештяк побагровел.
– Я не из пугливых! – гордо проговорил он. – Когда выезжать?
– Еще до полудня. Вот только распоряжения отдам! А
вы тем временем, может быть, исповедуетесь?
– Нет.
Старый портной в отчаянии бегал по городу и кричал, что это неслыханное беззаконие посылать его сына в самую пасть татарскому войску. Ведь это же смертный приговор.
Без суда и защиты! «Не допустите, добрые люди, такого беззакония! Подумайте о том, как вы любили его три месяца назад. Протестуйте, возьмитесь за топоры и вилы!
Идемте, я поведу вас. Скосим этот клевер-трилистник!» (В
городе уже успели прозвать триумвират в насмешку «трилистником».)
Но никто и пальцем не шевельнул в защиту Лештяка.
Ведь вожди в почете лишь до тех пор, пока они у власти.
Разве что в каком-нибудь окошке, где на подоконнике в горшках цвели розмарины или пеларгонии, пригорюнилась румяная мордашка какой-нибудь молоденькой брюнетки или блондинки, и печальный вздох пошевелил лепестки цветка: «Бедный Мишка Лештяк!»
Но красавицы оставались невидимыми и лишь нетерпеливо поглядывали на дорогу из своих укрытий: «Когда же он появится? О, хоть бы взглянуть на него в этом самом кафтане! Ну, чего же он так долго не едет?!»
Тем временем во дворе ратуши оседлали лошадь.
Мишка легко вспрыгнул в седло, хотя и мешал ему зеленый шитый кафтан, достававший почти до пят. Лештяк даже засвистел, ставя левую ногу в стремя: пусть кечкеметцы в грустных песнях и двести лет спустя вспоминают о том, как он отправлялся в свой последний путь...
Два гайдука также вскочили на коней и с саблями наголо поскакали рядом с ним. Из города выезжали через задние ворота, выбирая боковые улицы, чтобы избежать насмешек и криков скопившихся зевак. До смеха ли тут?!
Триумвиры провожали их взглядами из окон ратуши, пока всадники не скрылись в клубящемся тумане. Путноки довольно потер руки.
– Ну, этот больше не услышит кечкеметского рога!
(Звуками рога с колокольни церкви св. Миклоша в Кечкемете возвещали наступление полдня.) – Затем, повернувшись к собравшимся гражданам, Путноки призвал: – А мы поспешим нагрузить дань на телеги: ведь разъяренный
Олай-бек сразу двинется на город, и надо, чтобы ему еще в пути встретился караван с данью.
Конники проводили Лештяка только до городской черты, как это делалось когда кого-нибудь изгоняли из города. Так им было приказано. До самого Олай-бека они все равно бы не добрались, да жаль было бы гайдуков!
Возможно, что и Лештяк не поедет к Олай-беку, а по дороге свернет куда-нибудь в сторону: мир велик, хочешь, иди на все четыре стороны. Ну и пусть, не беда, если он даже спасется бегством. Только бы не болтался тут под ногами.
Но, видно, плохо они его знали. Медленно труся по бескрайнему снежному савану в направлении Крапивного озера, Лештяк думал:
«Поеду к Олай-беку. Я должен туда поехать. Ведь если не поеду, меня навечно ославят трусом. Если же поеду, то, может быть, еще и вернусь живым. Олай-бек – умный человек. От мертвого ему никакой пользы, а живой человек –
для него товар. Он ведь рабами торгует. В худшем случае, угонит меня в полон. Словом, поеду!»
Подхватив свисающую полу кафтана, Лештяк подхлестнул ею лошаденку, отчего бедняга задвигалась чуточку проворнее. Надо сказать, что ей повезло: еще вчера день-деньской клячонка эта вертела мельничные жернова, а сегодня вдруг стала верховым скакуном. (Триумвиры же думали: «Для татарвы и такая сойдет!»)
– На плаху, на верную смерть решили послать меня! –
шипел сквозь зубы всадник, и от жажды мести в нем закипала кровь. – Ну, погодите! Дайте только домой вернуться...
Он погрозил кулаком и яростно лягнул лошадь, самоотверженно сносившую все удары, предназначавшиеся триумвирам. Подул пронизывающий ветер. Значит, близко озеро. Впрочем, можно было уже слышать далекий шум и гул – это гудел татарский лагерь. . Что ж, поехали, мой рысак, поехали!
Напротив, совсем рядом, коричневым пятном темнел загон – сплетенная из камыша переносная ограда, за которой обычно зимовал скот, впрочем, защитить она могла разве что только от ветра. Это был давным-давно заброшенный загон, уцелел от него всего лишь один угол. (К
счастью, камыш не был причислен татарами к числу ценностей, а то бы и ему несдобровать.) Лештяку предстояло как раз проехать мимо него. С лошади он разглядел, что в загоне стоит мужчина в накидке и широкополой черной шляпе; возможно, он укрылся там от не утихавшего снегопада.
Человек вышел из загона и крикнул ему:
– Остановитесь на одно словечко, господин Михай
Лештяк!
Лештяк даже не посмотрел в его сторону, а ответил весьма грубо:
– Нет, добрый человек, такого слова, которое могло бы меня остановить!
– Это я, Цинна!
Значит, было такое слово, которое могло остановить его, поскольку, услышав это имя, Лештяк спрыгнул с коня.
– Несчастная, как ты очутилась здесь? Эх, до чего же красивым парнем ты стала! – И он улыбнулся устало, печально.
– Хорошо, что вы, сударь, сошли с этого коня. Дальше я на нем поеду. Идите вот сюда, в загон, да побыстрее. А я натяну на себя этот кафтан.
– Ты что, с ума сошла?