Призрак в Лубло

– А то произошло, прошу покорнейше, что я прогнала татарское войско. Они уже убираются восвояси!

– Не болтай! – крикнул Лештяк, что на самом деле означало: «Говори, прошу тебя, говори!»

И она заговорила. Но прежде нежно, любовно погладила запушенный снегом зеленый кафтан, обласкав его своим лучистым взглядом.

– Да, сударь, многого стоит эта одежонка.

– В каком смысле?

– Олай-бек, увидев ее на мне, тотчас сошел с лошади, трижды поцеловал полу кафтана и почтительнейше спросил, каковы будут мои приказания. А я взяла да и приказала, чтобы они все немедленно убирались отсюда. И они послушались и в самом деле убрались!

Михай Лештяк слушал, разинув рот от изумления.

– Возможно ли? Неужели этот кафтан обладает такой чудодейственной силой?

– Да, все произошло именно так, как я сказала! Слово в слово! Но у нас нет сейчас времени на долгие разговоры; вот кафтан, надевайте его поскорее, а вот и ваш конь –

садитесь на него. Я же вернусь в город другой дорогой.

– Черт возьми, но ведь это же настоящее чудо! – ликовал Михай, все еще находясь во власти изумления. – Так ведь этому кафтану цены нет!

– Я думаю! Но прошу вас, торопитесь! Иначе кечкеметцы вот-вот сами подъедут сюда. Мне кажется, я уже вижу черные точки. Это движутся со стороны города телеги с данью.

Тень пробежала по лицу Михая.

– Верно, Цинна. Но ты смотри не говори никому об этом! Спасибо тебе за то, что ты сделала. А я еще поговорю с тобою... сегодня же. Да, я поговорю с тобою, Цинна.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся юркий «паренек» и, быстро зашагав в сторону развесистого вяза, прозванного в народе «деревом в юбке», вскоре скрылся из виду.

Лештяк поехал обычным путем. Вскоре он действительно наткнулся на длинную вереницу подвод, груженных хлебом и дровами; Мартон, пастух из Сикры, ругаясь на чем свет стоит, гнал волов. Впереди подвод на красивом со звездочкой во лбу коне гарцевал один из триумвиров, Шамуэль Холеци; на боку у него болталась желтая кожаная сумка с самым главным – с деньгами. А на одной из подвод, на горе из румяных хрустящих хлебов, восседала сама тетушка Фабиан. Не вытерпела, поглядеть на «татарина с песьей головой» поехала. Рядом с нею примостился златоустый Пал Фекете; его то и дело мигающие, как у кролика, глазки были устремлены на какую-то бумагу, исписанную мелкими буковками.

– Эй, смотрите-ка! Михай Лештяк! – опешили кечкеметцы. – Не иначе, с того света явился.

Шамуэль Холеци, который был не так уж зол на Лештяка (ведь лютеране всегда найдут общий язык друг с другом!), но зато отличался необыкновенным любопытством, – вкрадчиво спросил: :

– Ведь это только душа ваша, друг мой, а не вы сами?

– Нет, это я сам, но без души, – ехидно заметил Михай.

(Кто знает, что-то он имел в виду?) – А куда это вы, милостивые государи, путь держите?

– Гость у границ нашего города, – шутливо отвечал триумвир, – вот мы и везем ему, бедному, немножко провианта. (Достойному господину Холеци никогда не изменяло чувство юмора.)

– Н-да, ну что ж, везите, только трудновато будет вам его догнать.

– Как так?

– А так, что он уже за тридевять земель отсюда. Ушел гость, ушел, не простившись.

– Неужели? – прошепелявила вдовушка Фабиан.

– Жаль! – вздохнул почтеннейший Фекете. – Бек упустил возможность услышать на редкость красивую речь.

Тут Лештяк рассказал историю с кафтаном, отчего физиономия господина Шамуэля Холеци стала вдруг кирпично-красного цвета.

– Знатное событие, – пробормотал он, недовольно почесывая свой курносый нос. – Да такого, наверное, со времени сотворения мира еще не случалось.

Но замешательство его длилось всего лишь одну минуту. Холеци был хитрая лиса и умел быстро найтись.

– Ну-ка, возчики! Эй, люди, поворачивай домой! Великий день выдался для Кечкемета!

А сам спрыгнул с лошади и преисполненным почтения голосом воскликнул:

– Садитесь на моего конька, достойнейший Михай

Лештяк. Не могу я так позорить вас, заставить трястись на этой кляче.

– Ничего, она вполне хороша для меня. Благодарю вас.

Сажали меня на нее все три триумвира вместе, значит один триумвир не вправе ссаживать.

– Ну, тогда вот что. Садитесь-ка на моего коня вы, Пал

Фекете, и скачите в город сообщить о случившемся.

Кечкометский Цицерон ухватился за возможность щедро вознаградить себя за непроизнесенную речь.

– Во весь опор поскачу! Вот уж счастье мне привалило

– на таком красивом коньке прокатиться! Однако дайте же мне какой-нибудь кнут, а то у меня ведь шпор-то нет.

Но горячей «Чаровнице» не нужно было никакого кнута, она понесла великого оратора, словно сказочный конь-огонь, которому вместо овса подсыпали в торбу угли.

Лошадь была вся в мыле, пар валил у нее из ноздрей, да в с самого господина Фекете пот лил в три ручья, когда прискакал он на базарную площадь, где и произнес восторженную, расцвеченную перлами ораторского искусства речь, возвестив сбежавшимся со всех сторон горожанам об особом милосердии творца, ниспосланном городу: о том, что бессловесный предмет одежды словно обрел вдруг дар речи и отогнал от границ города свирепого ворога.