Призраки осени

Вот чем он заменил несколько кубиков кайфа!

Картон, обои, упаковочная бумага летели на пол и хрустели под ногами. Шейла исправно дышала, чтобы не пугать доктора еще сильней.

Саймон чертыхался и выкидывал канцелярские скрепки. Тот, кто латал это тело до него, был неуклюжим профаном. Несколькими ловкими стежками он закрыл грудину и перешел к тазовой мешанине.

Паровозик!

Саймон пришел в ужас от мысли, что не сумеет понять, как тот должен ездить. Ведь в девочке не так много места. И где рельсы?! Ааа! Здесь важны только колеса! Они проматывают вот этот шнур. Что это? Печень? Пищевод? Мозг Саймона пытался поверить эту штопаную куклу какими-то разумными основаниями, примирить с рациональной, описанной в учебниках и анатомических пособиях реальностью. Руки его не слушали.

Фоном звучали крики. Шкаф шатался. Сквозь хирургическую одержимость прорывался тонкий писк рассудка, но доктору Глотвику было не до него. Он отдавал долги.

Саймон проложил грудину девочки толстыми кусками ваты, чтобы кролик и прочие заводные лягушки не болтались внутри. Снял проволочные кольца с запястий и скрепил их пластиковыми хомутами.

– Спасибо, – растянула огромный, криво прорезанный рот Шейла, нежно приняла из пальцев доктора скальпель и без размаха вогнала ему в щеку. Саймон Глотвик оскалился и упал.

Девочка подошла к окну и поскребла грифелями по стеклу. Винни сделал ей пальцы из карандашей. День клонился к вечеру. Со второго этажа лужайка казалась вымазанной неоновой слизью.

В этот момент двери операционной сдались, и внутри стало тесно от криков. Шейла оскалилась в сторону людей, предупреждая, но тех было слишком много, и они не видели ее раскуроченного нутра, а значит – не боялись.

Вперед выступил молодой полицейский. Успокаивающе, как учили, вытянул вперед пустую руку и запел:

– Милая, у тебя шок. Послушай меня. Мы не сделаем тебе плохо. Он тебя ударил? – Коп медленно показал на неподвижного доктора Глотвика.

– Он меня починил, – снизошла Шейла, подобралась и вынесла окно новым, готовым на подвиги телом.

Правильная жестокость

Круел Райт вел людей на штурм опиумного притона.

Почтальон не прятался от своей памяти, но пытался замолить долги, которых у него скопилось столько, что душа трескалась от груза обещаний.

В толпе, сердцем которой он горел, мелькали топоры и вилы. Круел настрого запретил брать с собой ружья. Это не восстание. Это погром.

Вышли около шести вечера. На площади сбились в кучу, бесстрашные и горластые.

Пока поднимались в гору, растеряли задор и болтливость. Небо сулило грозовые кары. Вечер над Кривым Носом наливался траурной синью.

– Кого-то нынче не дождутся дома, – проквохтал старый Фицрой, траченная молью курица.

«Не каркай!» – скривился Райт. Чутье сжимало его душонку холодной пятерней. Не стоило, нет, черт возьми, не сегодня, не надо, зря!

Под холмом – на фоне черного экрана неба заносчиво белел Кривой Нос – их встретил Гордон Бёрн.

«Мерзкий выскочка, южанин!» – Круел поежился от дикого желания развернуться, распихать толпу, сбежать домой и, не раздеваясь, рухнуть на постель.

– Твердо решил? – Бёрн, казалось, интересовался перстнем на левой руке.

– С дороги, ублюдок! – выплюнул почтальон, чувствуя, как в лопатки ему дышат три десятка пустышек, ладных только, чтобы рвать и метать.

– Это ведь и твоих рук дело, – покосился на Райта охотник. – Напомнить?

– Он все, все нам рассказал! – завопил кто-то из толпы, и масса, человеческий бульон разразился слитным, безудержным ревом.

– Тогда не смею вас задерживать, – шутовски поклонился Гордон, махнул цилиндром в пол и отошел в сторону.