Призванный хранить

— Кто стрелял? — задыхаясь, спросил Антон.

Пальцы судорожно сжали рукоять сабли — так, что побелели костяшки. Горы, вдруг сделавшиеся холодными и враждебными, нависли над головой, рождая приступ клаустрофобии, он по-звериному огляделся и заорал:

— КТО?!

Сзади налетел Аккер, отшвырнул его, словно тряпичную куклу, пал на колени, приложил палец к сонной артерии... Он держал его долго, целую вечность: за это время все вокруг успели несколько раз умереть и возродиться вновь. Потом вдруг сказал, не веря себе:

— Он дышит! А ну, взяли...

Царевич был тяжёл. Однако никогда они ещё не бегали так быстро. Антону показалось, что весь путь до хижины они проделали меж двух ударов сердца. Может быть. Перед глазами настойчиво маячило тошнотворное древко стрелы — рука так и тянулась выдернуть, но Аккер запретил. Сейчас нельзя, сказал он на бегу. Позже.

Аккер, бешено стучало где-то в макушке. У него было сколько угодно времени — как знать, может быть, пока он спокойно беседовал возле храма с кем-то невидимым, царевич уже медленно холодел на земле...

Асмик — мастерица стрелять из лука.

Лоза, самозабвенно сражавшийся в селении рядом с Баттхаром, спина к спине.

Чёртов монах в глухом капюшоне, подозрительно напоминающий повадками спецназовца из элитного подразделения...

Каждый из них мог оказаться тем, кто пустил стрелу в аланского царевича. Вот только — КТО?

Глава 17 НА ПОРОГЕ

Шёл снег.

Месяц Саффар, самый разгар зимы, дарил лёгкий приятный морозец, который раньше, помнится, казался мне лютым. Конечно, зима случалась и у меня на родине, и стояли холода, при которых без тёплого стёганого халата и шапки на голове из дома не выйдешь, а иногда, раз в три-четыре года, с серых небес падал на землю настоящий снег, заставляя вспоминать и о сапогах на меху. Теперь-то, побродив по свету, я понял, что то был не снег — так, отдельные снежинки, большая часть которых так и не успевала достичь земли. Отец мой, чью бороду в те годы уже убелила седина, мучился суставными болями, но благодаря терпению и молитвам держался с большим достоинством. Только в сырую погоду, когда боли обострялись, он ложился в постель и говорил своей жене, моей матери: «Воистину велик наш Аллах! Полюбуйся, как он скрутил меня!» И мать, подняв на ноги всех слуг в доме, сразу посылала за придворными лекарями. Это были учёнейшие мужи, лучшие во всей Азии, и пользовали они лишь эмира и нескольких старших визирей, в том числе и моего отца. Он был очень могуществен в ту пору, мой отец, несмотря на свои телесные недуги. Там, у себя на родине, я не любил зиму.

Здесь же всё было по-другому. Здесь снег не успокаивался, пока не заметал все хоженые и езженые пути, не погружал в сугробы окрестные селения и не запирал реки — из тех, что не отличались быстрым течением. Даже сама жизнь, казалось, замирала, и дворовые собаки, жалобно поскуливая, просились в дом, в тепло, и хозяева их не гнали. Однако стоило снегопаду прекратиться, и люди выходили на улицу — расчищать дороги, сбрасывать сугробы с крыш, выводить лошадей из конюшен, чтобы те привыкали, принюхивались к снегу. Вытаскивали припрятанные лыжи, заново подбивая их мехом и смазывая гусиным жиром. У меня на родине лыж не знали, и за годы странствия я так их и не освоил. (Хотя спускался однажды с горы на тащи — натянутой на обруч сыромятной бычьей шкуре, которую следовало подкладывать под зад. Надо сказать, ощущение при спуске было не из приятных). Прошлой зимой Регенда показывала мне премудрости лыжного хода — как правильно держать спину и колени и как отталкиваться длинным шестом, наподобие копья без втулки. Но, видимо, я показал себя нерадивым учеником. А на следующий год и сама Регенда не притронулась к лыжам.

— Я беременна, — прошептала она, отвечая на мой незаданный вопрос.

Нельзя сказать, что это явилось для меня полной неожиданностью. Я подозревал это. И ждал — со страхом и надеждой. Я даже видел его во сне — маленький розовый орущий комочек... Почему-то я точно знал, что родится дочь. У неё будут такие же прозрачные глаза с золотыми искорками, что и у её матери, милая ямочка на подбородке и чуть приподнятая верхняя губа — словно в ожидании ответа на какой-то вопрос... А вот нос и брови ей, наверное, достанутся от меня. Хотя и не поручусь.

— Ты повстречаешь на своём пути женщину, — однажды сказал мне давно умерший дервиш. А может, я сам вложил эти слова в его уста, прежде чем доверить их моей рукописи, и на самом деле дервиш сказал иное — то, чего я не доверил бы никому, даже Всевышнему... Ему — в особенности.

— Копьё Давида, — шептал он мне в каком-то непривычном сладострастии. (Может, лгал? Зачем? Чтобы поиздеваться?) — Ты мечтал о власти над будущим, но она бесполезна без власти над настоящим. Копьё Давида даст тебе эту власть, если только не помешает человек, пришедший из другого мира и из иных времён.

— Но есть лишь один человек, способный мне помешать, — возразил я. — Это Хромой Тимур. Это его ты называешь человеком из иного мира?