Призванный хранить

Вперёд он пустил двух самых низкорослых воинов, дав им самые большие щиты. Это было разумно: беглецы, обнаружив, что сами себя загнали в ловушку, наверняка устроят впереди засаду и будут стрелять из луков. Алак-нойон жаждал этих стрел, как подарка небес. Он подождёт, пока беглецы истратят весь свой невеликий запас, и возьмёт их живьём. Хан запретил трогать аланского царевича: знатный пленник, если он мёртв, стоит недорого. Но вот остальные... Их можно будет допросить, а потом, коли ничего не скажут (а и скажут — не всё ли равно...), — сварить в кипящей смоле. Или перепилить шеи тупой деревянной пилой. Или бросить в яму со змеями — да мало ли какая фантазия может прийти на ум. Одно он знал точно: быстрой и лёгкой смерти пленники не дождутся.

Ему понравилась эта мысль, и он рассмеялся. И резко оборвал смех, когда узкая тропа, по которой они пробирались наверх, внезапно упёрлась в глухую стену. Стена была абсолютно гладкой — словно горный дух многие тысячелетия шлифовал её. Подняться по ней не смог бы и очень ловкий человек.

Беглецы снова ушли — улетели, обернувшись птицами, на этот раз Алак-нойон оставил свои сомнения. Ему вдруг почудилось, будто горы презрительно хохочут над ним. Только этого хохота не было слышно...

Глава 7 ПЛАЩ И КОЛПАК (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Сокол в небе бессилен без крыльев. Человек на земле немощен без коня. Тем более если он в горах. Конь-то у меня был, но я потерял его: он сломал ногу на перевале, спускаясь в долину реки Терек.

Помню, как я наклонился над ним и посмотрел в глаза. Они казались человеческими... Да нет, куда человеческим до них. В них плескалось целое море разных чувств: и сожаление коня, что он не в состоянии служить мне верой и правдой, как раньше, и безысходная тоскливая боль, и понимание, что вот он, конец... А потом вдруг я понял, что конь смотрит на меня не просто так: он просил... Просил о последней милости, о последнем драгоценном подарке. И я не смог отказать ему.

Я вынул кинжал из ножен — верный мой спутник, выкованный на моей далёкой родине, на западе Ирана, блеснул на солнце бесскверным лезвием и будто застыл в ладони, ожидая приказа. Я вложил в удар всё своё умение: мне очень хотелось, чтобы конь умер без мучений. И мне это удалось.

Дальше я шёл пешком. Мне было не привыкать: я и раньше нечасто садился в седло, предпочитая вести коня в поводу. А иногда он шёл сам, лишь изредка отвлекаясь на траву, что росла вдоль дороги. Или на непонятные мне препирательства с белым осликом, который нёс поклажу. Обычно ослик смирно семенил позади, но, бывало, шлея попадала ему под хвост, он начинал задираться, а получая сдачу — обиженно ревел и бежал ко мне жаловаться. Иначе говоря, бедные мои животные вели себя точь-в-точь как люди, сближенные долгим и трудным путешествием: ругались и мирились, кусали и лягали друг друга, чтобы в следующую минуту спокойно пощипывать травку морда к морде. Теперь же, лишившись товарища, ослик погрустнел, не оживляясь даже при виде морковки, которую я обычно припасал для него, и белая шёрстка, мягкая, будто сделанная из тончайшего бархата, вдруг словно попала из солнечного света в сырую тень, разом поблекнув и сделавшись похожей на старый-престарый коврик для ног.

Интересно, что сказал бы дервиш, которого я когда-то встретил на рынке в Седжабе? Какое пророчество он изрёк бы, погладив моего ослика между ушами? Тебя ждут суровые испытания, мой друг, сказал бы он мне. Впрочем, нет, это было бы слишком просто. Такое напророчить мог любой бродяга, промышляя медный дирхем в бедном квартале. Коли животное выглядит грустным, следовательно, оно нездорово и вскоре падёт, если не лечить. Отсюда и «суровые испытания»: кто же будет таскать мой мешок и время от времени — меня самого? Простая логика, без всякого озарения свыше.

Ты встретишь женщину, сказал бы мой дервиш, касаясь пальцами своей бороды (смешно, но я, неосознанно подражая ему во всём, тоже отрастил бороду, хотя она совсем не подходила к моему лицу: казалось, будто я сделал её из мочала и приклеил к подбородку). Ты полюбишь эту женщину, и она ответит тебе взаимностью — это будет очень короткая любовь, которая сгорит, подобно падающей звезде...

Наверное, я бы усмехнулся, услышав такую речь. И спросил бы: ну почему же короткая? Или моя женщина предпочтёт другого? Или меня самого перестанут волновать её ласки, и я покину её постель так же, как когда-то покинул дворец в Седжабе — тайно, на заре, пока стража спит? Ты что-то путаешь, дервиш, сказал бы я и рассмеялся. Было время, когда ты читал мысли Аллаха так же просто, как Священную книгу Масхари-Шериф[10]. Но с тех пор ты стал слеповат. Лежи себе у очага, грей старые кости да рассказывай сказки детишкам — на большее ты не способен.

Так я беседовал с ним довольно часто — когда не мог найти другого собеседника. Разве что ослик...