Про любовь, ментов и врагов

Тазик дали Иде (тогда еще Ано) – слить воду в ручей: передать его текучей воде право унести тяжелую воду вдовьих слез и стенаний в реки и дальше – в моря и океаны. Но до ручья идти было далеко, и Ано быстренько слила содержимое тазика под абрикосовое дерево и поспешила назад – не пропустить ничего из болтовни самых компетентных сплетниц села. Продавщицы пообедали и увели мать с собой на работу. Это называлось «сэкаhан» – вывод из траура, а точнее – право на выход из дома после тяжелой потери. А тряпичный траур в деревнях носили долго – ох как долго. Мать и Ано попервоначалу заставляла, а потом махнула рукой. Деда в тот день дома не было: еще на рассвете он увез свои ульи в горы, в ароматную прохладу альпийских лугов армянской глубинки.

Но во сне дед сидел под своим деревом, когда Ано подбежала к нему со своим тазиком.

– Что ж ты, дура, делаешь? – удивился он, – да где же это видано, чтобы собственные корни своим же горем и питали? Ты зачем дерево портишь, отравительница? – и огрел посохом по заднице.

Жгучая боль пронзила копчик Иды, как от настоящего удара. Она все порывалась прощупать его, но дед крепко держал её за плечи, не давая извернуться.

– А ведь дед никогда и пальцем меня не тронул, – вяло думала, корчась от боли, Ида и удивлялась клочьям тумана, спускавшимся на её плечи. Как ватные снежинки на детских утренниках, хлопья тумана спускались с ветвей абрикосового дерева: все крупней и крупней, пока не окутали деда, Иду и все вокруг.

Однажды в Армении

26 декабря, утро

Странный выдался понедельник. Интригующий. В конвертике за сиденьем в седьмом ряду кинотеатра лежало не обычное письмо с поручениями, а крошечная рождественская открытка. Когда Ида открыла ее, чтобы прочитать поздравление Тети Цецилии, на неё пахнуло чем-то знакомым с детства. Ида поднесла к лицу и принюхалась:

– Что за ароматизатор? – задумалась она, но ничего не вспомнила.

После сеанса спустилась на первый этаж. Села за четвертый слева компьютер, что подальше от кассирш, нашарила конверт и невидящим взглядом уставилась в монитор. Вчера они здорово поддали у неё в ресторане, отмечая Рождество.

Компания была интернациональная, веселая, к ней всё клеился высокий красивый босниец, и она одергивала его только для проформы.

Боснийцу Рождество было, что коту плавки, но повод повеселиться был отменный. Как его звали? Милош. Милош Болич. Крепкий такой, широкоплечий, с прыгающими под рукавами бицепсами и безбашенный. Когда-то она заводилась даже при наличии одного из компонентов, а тут всё сразу!

Но теперь она хозяйка солидного заведения, правая рука зарубежного хозяина, Ида ханум. Так что на людях держится с достоинством. Для любовных дел у нее, конечно, припасена квартирка совсем в другом квартале, но Ида всё реже и реже пользуется ею. Все эти любовные игрища перестали её будоражить. Потому как деньги свои она давно отрабатывает совсем другим и гораздо более интересным способом. Она разгадывает и претворяет в жизнь ребусы, которые еженедельно извлекает из крошечных конвертиков в двух кинотеатрах или на дискотеке. И разгадывает так здорово, что Тетя Цецилия и Дядя Оскар души в ней не чают. Тут адреналину побольше, чем в сексе. Но гораздо сильнее, чем выполнение заданий, её будоражит предвкушение денег… И сами деньги, ритмично поступавшие в плотных аккуратных конвертах и десятикратно оседающие на банковском счету на Кипре. Но прослыть святошей тоже неправильно, так что нужно мудро балансировать на золотом сечении греха и добродетели.

– Что ты, пичку мать[147], далеко танцуэшь? – прижимал её вчера Милош к себе, как для снятия ксерокопии.

– Слабо прижимаешь! – подначивал его дынноголовый американец.

– Не пьэ, пичку мать, вот и далеко танцуэ, – весело объяснял Милош.

– Задушишь! – смеялась Ида, – да от таких танцев дети могут родиться!

– Дэти – это хорошо, – прижимал еще сильнее Милош, – айдэ дэтей дэлать.

Компания была совсем маленькая, так как на Рождество большинство иностранцев разъезжается по домам. Но это еще сильнее сплачивало оставшихся. Как кучку матросов, выживших после крушения большого корабля. Поддали как следует. Вообще-то с иностранцами какие тосты? Кричат, надрываются: «Тост! Тост!». А потом – всего пара слов: «За тэбэ, мила моя». Это, конечно, Милош. Пили даже за зверушек. Милош рассказывал о своей кошке, какающей прямо в умывальник. Американец – как его звали-то? – о своем бабнике-далматинце, перетрахавшем всех окрестных сучек. Смеялись до боли в пояснице.