Проба на излом

– Привет, Изя, – сказал Карцев сидящему за пультом седому человеку. Тот повернулся, похожий на командира космического корабля, если бы не белый халат, изможденное лицо и металлическая улыбка вставных зубов. На пульте вспыхивают огоньки, руки диспетчера порхают над кнопками и тумблерами, и я словно слышу гул электрических рек, столь же могучих, как Ангара, но послушных человеку, а точнее – вот этому человеку со смертельно бледным лицом и стальными зубами. Странно, почему стальными? Не похож он на урку, которые носят такие фиксы для пущей острастки фраеров ушастых.

– Посторонним сюда нельзя, товарищ Карцев, – мягко улыбается Изя и виновато смотрит на меня, словно подтверждая – укор адресован мне, но при этом он, Изя, ничего не собирается предпринимать, чтобы удалить постороннего из диспетчерской.

– Он не посторонний, товарищ Кремер, – строго говорит Карцев. – Это, можно сказать, наш штатный поэт. Пишет поэму про нас, про Братскую ГЭС. Про тебя обязательно напишет, если расскажешь свою жизнь. Мы тут в рюмочной опрокинули по стаканчику… нет-нет, не подумай, Изя, всего лишь «братовку», а она, сам знаешь, какая во время пиковой нагрузки. «Боржоми». «Нарзан».

Кремер качает головой, продолжая застенчиво улыбаться. Пальцы, как у пианиста, извлекают из сложнейшего органа пульта еще более сложную мелодию, вернее, даже не мелодию, а, быть может, симфонию. Симфонию света.

– Вы похожи на музыканта, – говорю.

– Я и есть музыкант, – отвечает Изя. – То есть, был им… до войны… я тогда в Риге жил, играл на рояле. Говорили из меня получится очень неплохой исполнитель…

– Как Ван Клиберн? – Я не силен в именах выдающихся пианистов, поэтому называю то, что у всех на слуху.

– Ван Клиберн – гений, – серьёзно говорит Изя. – Гениальность – тяжкий дар, от которого нет ни возможности, ни сил человеческих отказаться. Поэтому… поэтому я – не гений… Впрочем, какая разница? Мой талант здесь пригодился. Извлекать из потоков электричества симфонию света, кантаты заводских станков, фуги молодежных строек – чем не задача для бывшего музыканта?

– Изя сидел в фашистском концлагере, – негромко сказал Карцев, но Кремер услышал.

– В гетто, – поправил он. – В Рижском гетто, в городе, где я родился и счастливо жил, где влюбился… первый и последний раз в жизни… в городе, где до поры никто не разделял – еврей ты, латыш или немец, а потом друг детства называет тебя пархатым жидом и доносит в комендатуру… После всего, после войны я не смог там оставаться, ходить по улочкам Риги, смотреть на людей, будто ничего не случилось… Конечно, большая часть ни в чём не виновата… разве что в молчаливом согласии. И вот я здесь, – сгорбившись было Изя вновь выпрямился, откинул седую голову слегка назад, занес над пультом руки с тонкими твердыми пальцами.

Я ожидал, что пальцы ударят по кнопкам-клавишам, и я услышу симфонию Братской ГЭС, но руки Кремера застыли, потом медленно упали, повисли безвольно.

– Хотите? – слабо спросил он. – Товарищ поэт?

Не сразу поняв, о чем он спрашивает, я все равно кивнул. Конечно, хочу.

Он усадил меня рядом и объяснил, что нужно делать, какие кнопки нажимать, отслеживая сигналы на световой схеме электрических рек. Братская ГЭС давала начало десяткам крупных потоков, они, в свою очередь, разделялись на более мелкие, мельчайшие. Как сосуды, прорастающие в тело, чтобы донести живительную кровь до каждой клеточки – завода, фабрики, стройки, улицы, магазина, квартиры.

Мне жутковато от такой ответственности, но Изя погладил меня по плечу:

– Ничего не бойтесь, она подскажет.

Она? Кто она? Не успеваю спросить, потому что в это мгновение перестаю существовать.

Я – свет.

Я – поток.

Я – волна.

Я – тело электрическое.

Могучая субстанция, извлеченная алхимией строительства, беспримерного героизма, взогнанная альтруизмом, очищенная до невозможной чистоты абсолютного света усилиями сотен тысяч коммунаров, строящих коммунизм, и теперь щедро раздаваемая – на заводы и фабрики, где эта субстанция трансмутирует грубую материю, отягощенную злыми стихиями земли, в чистейший продукт человеческого гения.

Машины, преображенные братским электричеством, не ломаются и почти не требуют заправки; одежда, прошитая стежками братских электрических разрядов, идеально сидит на каждом, кто ее носит, превращая женщин в красавиц, а мужчин делая не только мужественными на вид, но и вдохновляя на мужественные поступки, ибо в таких костюмах, рубашках, спецовках и даже самых обычных ватниках невозможно совершать недостойные коммуниста дела и нарушить хоть одну букву кодекса строителя коммунизма.