Проба на излом

Продолжаю врать. Рассказываю зверю, что его ждет в одиночестве. Зверь недовольно взрыкивает. Хлебает воду. Шумно мочится, нисколько не стесняясь. Мотает башкой. Дыбит шерсть. И когда готов к употреблению, употребляю:

– Нужна помощь. Понимаешь?

Тем более, сейчас все проще. С технической точки зрения. Биологический материал носителя внутри, остается только перенос. И преобразование. Безумие? А кто назовет дитя патронажа нормальным?

Зверь косится. Фыркает, разбрызгивая воду. Можно представить, во что превратится квартира.

Молчание – знак согласия.

И вот смотрю. Не в зеркале. Не во сне. А в яви. Которая безумнее любого сна, если за нее берутся дети патронажа. Продолжаю сидеть в обнимку с унитазом. Голышом стою около раковины и набираю в ладони воду, которую пытаюсь лакать. Потом хватаю за руку, поднимаю с пола, веду в комнату, укладываю в кровать. Собственное тело надо беречь. Пригодится. Надеюсь, медведь не сотворит безобразия. Хотя, по опытам перенесения, «наездник» ведет себя по отношению к телу бережливо. Без членовредительства. Из чувства самосохранения, наверное.

Выбираю мужской вариант мундира. Брюки, рубашка, галстук, китель. Осматриваюсь в зеркале. Редкий случай видеть столь выраженную половую определенность. Только теперь спохватываюсь – грудь! Осталась плоской, каковой и должна быть у пацана. Но исправлять не хочу. Пусть сегодня так. И душой, и телом. Вернее, даже не мальчик, а юноша.

У дитя патронажа век недолог.

Объясняю правила поведения.

– Когда вернешься? – спрашиваю.

– Как только, так сразу, – отвечаю. – Соблюдай постельный режим. Телу это необходимо.

– Непонятно, – говорю. – Что со мной?

– Небольшое недомогание, – успокаиваю. – Покой и еще раз покой. Если будет тошнить, рядом тазик. В туалет не ходи, голова кружится. Еще упадешь.

– В теле уютно, как в берлоге, – говорю. И только это выдает кто есть кто.

Наклоняюсь и целую в лоб. Горячий лоб.

Медведь остается медведем, даже превратившись в человека и уступив в себе место. На улице обрушивается лавина запахов. Их настолько много, что хочется зажать нос. Либо закрыть глаза, только бы оградиться от потока ощущений, в которых поневоле теряешься. Могу идти только по запаху. Именно так и добираюсь до остановки «Сосна». Зажмурившись. Вдыхая полной грудью близость весны, которая украдкой проглядывает сквозь холодные запахи февраля теплыми крошечными округлостями, которым предстоит набухнуть, налиться, сочиться. Ловлюсь на сравнении с женской грудью. Все же чреватость не только в теле, но и в голове. Сменой тела от нее не избавишься.

Зона объективности

Почти родная остановка «Сосна». Долблю каблуком мерзлую землю. Дом расцвечивается окнами. По занавескам вялые тени. Новый трудовой день для новых трудовых подвигов. Хлопают двери подъездов, выпуская окутанные паром домашнего тепла фигуры. Хрустит снег под подошвами ботинок, валенок, сапог. Людей на остановке прибавляется. Редкие разговоры. Плевки. Чирканье спичек. Огоньки сигарет. Притоптывания. Хлопки рук. Морозец пробирает. Говорят о хоккее. Говорят о футболе. Говорят о работе. Понимаю, что не могу поддержать ни один из этих разговоров: не знаю ни хоккея, ни футбола, о работе говорить запрещено. Работу надо делать.

Новое тело сидит на душе как влитое. Как пошитое по точным меркам платье. Или костюм. Идеальное совпадение. Чересчур. Хотелось бы не терять ощущение пребывания в иной плоти. Быть начеку.

– О, сосед, – дышит перегаром человек. – И ты туда же.

Смотрю и не узнаю. Искажение перспективы. Ведь тело чужое, глаза чужие, и восприятие тоже чужое. Страшный сосед-алкоголик, который пристает, подстерегает на площадке, клянчит деньги на опохмел, горланит по ночам дикие песни и устраивает пляски, а когда ему становится совсем скучно, ломится в дверь, предлагая кинуть палку. Но то, что вижу теперь, отличается от того, что видело несчастное дитя патронажа, проживающее на выселках Спецкомитета. Нет в нем ничего пугающего. Человек как человек, изможденный трудной и бессмысленной работой. Работа его – пугать. Не от злости. Не из ненависти. Не из-за водки. А потому как он для этого предназначен.

– Дай рупь, – хрипит он. – Трубы горят, смочить треба.

Достаю кошелек и протягиваю ему трешку. За работу. За отличную работу по социализации и коммунизации. Он качается навстречу, нагоняя новую волну перегара. Тянет трясущуюся лапу. Хватает трешку. Недоверчиво рассматривает, будто никогда не видел Пушкина. Спецкомитетская валюта. Принимается к оплате исключительно в спецраспределителях архипелага. Перечень спецраспределителей требуется знать наизусть. Дабы не проколоться.

– Вот, возьмите. Этого хватит?

– Пи в квадрате деленная на основание натуральных логарифмов, – хрипит сосед. – Шестьдесят седьмой на дворе. Два восемьдесят семь уже нигде…

– Товарищ, верь – придет она, на водку старая цена, – декламирует подвернувшийся свидетель. – На троих сообразим?