Проба на излом

– Не надо шар выкатывать и гвозди забивать, – Андриянов, выглядевший теперь гораздо моложе, почти таким, каким его в первый раз увидел Наймухин, глубоко затянулся. – Без тебя во всей Сибири рак без позволения не свистнет. А с позволения – таким соловьем зальется, заслушаешься. Недаром тебя царем Страны ЛЭПии кличут. Знал ты все, Иваныч, и цену этим бумажкам понимал. А еще знал, что изобретение Козырева проставит крест на Братской ГЭС и много еще на чём. На этом твоем любимом коньке про благотворность трудностей для дела коммунизма. Сначала надо создать трудности, а потом героически их преодолевать. Высадить людей в сорокаградусный мороз в чистом поле, без бараков, землянок, и… Да что говорить, – Андриянов отбросил сигарету, которую столь долго курил, но так и скурил даже кончика.

Иван Иванович угрюмо молчал. Андриянов вдруг оживился:

– Слушай, я тут подумал – а не теплое местечко ты для сынка своего готовил, а? Антонов – дурак, его быстро на повышение турнут, а сынок – тут как тут. Тем более, ты, вроде как, должен ему, за то, что мать его поматросил и бросил…

– Прекрати, – прохрипел Иван Иванович, – прекрати…

Гиндин расталкивал стонущего во сне Ивана Ивановича, решив – лучше чуток не дотянуть до утренней побудки, чем оставить его мучиться кошмарами. Но Наймухин отмахивался, отворачивался, как от назойливой мухи. Тогда Арон Маркович слез с нар на земляной пол барака. Зашаркал к умывальнику и параше. Пока не прозвучала побудка, можно позволить себе роскошь без толкотни и ругани совершить утренний туалет.

– Утренний туалет, – пробормотал Гиндин слова, в далекой и полузабытой жизни значившие что-то бодрящее и приятное. Здесь же они в лучшем случае ничего не значили. И уж точно – ни бодрящего, ни приятного. Вонь параши забивала дурноту болотистой воды, чьи цвет и консистенция таковы, что в рот брать не хотелось.

Когда Арон Маркович отплевался от тины, скопившейся в бачке, резкий свисток объявил побудку, широкие двери барака распахнулись, выпуская прочь скопившееся за ночь тепло, и взамен впуская ледяной ветер. Каким-то образом свежий воздух не притуплял смрад, но махом вымораживал все так, что любившие почесать дрему урки порой насмерть примерзали к нарам.

День катился своим чередом, неизменным, как десять лет без права переписки. Построение. Перекличка. Распределение нарядов. Баланда. Тележка. Камни. Камни. Камни. По плану Сельгонлага, им давно следовало миновать проклятущее болото, разобрать бараки, вышки, смотать колючую проволоку и перебраться ближе к железной дороге, где вновь возвести то, что разобрали – бараки, вышки, заборы с колючей проволокой. Но дьявольская топь глотала камни без следа, а дно не прощупывалось даже самыми длинными палками. Строительство стратегически важной для страны дороги Братск – Комсомольск-на-Амуре на Сельгонском участке выбивалось из графика.

– Бесполезно, – кряхтел Антонов, погружая в вагонетку очередной камень.

– Хоть бы пайку не срезали, – беспокоился Севастьянов, опуская кирку на большой валун.

Работали Антонов и Севастьянов спустя рукава, абы как, без энтузиазма и огонька. У Гиндина давно руки чесались пожаловаться на них начальнику Сельгонлага майору госбезопасности Кондратию Хвату, человеку суровому, скорому на расправы, но справедливому.

– Давайте, братцы, еще кусочек, – увещевал пока по-хорошему Арон Маркович, но кирка Севастьянова опускалась на камень с такой ленцой, что даже искр не высекала. Антонов и вовсе снял рукавицы и утирал ими лицо, всем видом показывая насколько уморился непосильным трудом.

– Зэка шестнадцать двадцать три! – рявкнул возникший словно ниоткуда, впрочем, как они всегда и делали, вертухай, и Гиндин не сразу понял, что выкликают его. – К начлага бегом арш!

Свирепо залаяли псы, и Арон Маркович посеменил к административному бараку. Стоящий на посту охранник с автоматом на груди, еще новенький, румяный, искрящий теплом и паром, презрительно смотрел на переваливающегося, словно утка, зэка, а когда тот изготовился нырнуть в барак, изловчился и отвесил Гиндину такого пинка, что Арон Маркович всем телом обрушился на дверь, распахнул ее и покатился по истоптанному, воняющему болотом и аммиаком полу.

– Извините… извините… – униженно повторял Гиндин, тяжело поднимаясь и вновь оскальзываясь, больно стукаясь коленями. – Меня вызвали… понимаете… вызвали…