Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии

Следует помнить, что формирование идеологии крестоносного движения на Западе потребовало сразу множества факторов: корпоративной рыцарской этики, относительной свободы от королевского вмешательства в жизнь вверенных земельных наделов, специфического экономического уклада, наследия древнегерманской ментальности, характерные лишь для западного христианства черты богословия и, наконец, несколько веков постоянных феодальных конфликтов.

Всего этого в Византии не было, и даже наличие определенного подражания воинам-латинянам не сделало ромейских прониаров рыцарями в полном смысле этого слова. Стало быть и выпестованная в западно-европейском воинском сословии крестоносная идеология не могла привести к каким-то новым путям сакрализации войны в Византии.

Можно говорить лишь о том, что за прошедший век активных контактов ромеи смогли научиться чуть больше ценить и уважать западных воителей, уже не видя в них, подобно кесариссе Анне, просто толпу странных варваров. Действительно, к концу XII века византийские историки стали судить о латинянах в большей степени по личным, а не по общим этническим качествам. Это давало возможность сравнивать их с ромеями, зачастую не в пользу последних, что особенно заметно в описаниях Никиты Хониата.

В повествовании о совместном походе ромеев и крестоносцев в Египет[357] он показывает последних как вполне достойных союзников, хотя и осуждает Амальрика за недостаточную активность во время осады Дамиетты и заключение невыгодного мира.

В своем повествовании Никита восторженно отзывается о мужестве жителей Анконы, которые не выдали византийских послов германскому императору и выдержали долгую осаду и голод[358]. Вызывает восхищение у хрониста и Конрад Монферратский, «который отличался необыкновенным мужеством и умом и был в самом цвете телесных сил»[359], надежный союзник Византии в итальянских делах.

Хониат договаривается до того, что получивший титул кесаря Конрад выглядит даже более привлекательным в хитросплетениях византийской политики, чем пассивные и неумелые в военных делах императоры[360] — случай чрезвычайно редкий в византийской историографии.

Никита с грустью пишет о смерти Конрада: «Он пристал к Тиру, то был встречен и принят тамошними своими соплеменниками как бы какое-нибудь высшее существо, сошедшее к ним с неба на помощь. И в самом деле, устремившись на сарацин, он возвратил своим соплеменникам Иоппию, которую ныне зовут Акрою, и некоторые другие города. К сожалению, так как решено было судьбою, чтобы и там случились несчастья, то наряду с другими доблестными и мужественными военачальниками, добровольно и на собственный счет предпринявшими поход во имя Христа, спустя немного был убит каким-то хасисийцем[361] и Конрад, едва успевши показать агарянам опыты своего мужества, равно как благоразумия, и сделаться предметом удивления»[362]. В этих главах Никита Хониат явно увлекается крестоносными мотивами, что заметно выделяет его среди других, более традиционалистски настроенных коллег.

Вскоре после отплытия Конрада через Византию прошел с войском Фридрих Барбаросса. Походы латинян через территорию ромеев к этому времени уже не были делом совсем невиданным. Стороны по обычаю заключили клятвенный договор, по которому германцы обязались идти мирно, а Исаак обещал организовать систему снабжения. Однако дела пошли так, что изначальное недоверие переросло в открытую вражду.

Хониат, будучи непосредственным участником событий, оставил весьма красноречивое описание этих событий[363], договорившись до фактического панегирика по Барбароссе и его идеалам борьбы за веру: «Это был человек… достойный доброй и вечной памяти и ублажения своей кончины, не только потому, что происходил от самого знатного рода и по наследству от предков владел многими народами, но за то, что воспламеняясь любовью к Христу более всех бывших тогда христианских самодержцев, презрев отечество, придворные увеселения, покой и счастливую, роскошную домашнюю жизнь с дорогими сердцу, он решился страдать вместе с палестинскими христианами за имя Христово, за честь живоносного гроба, и предпочел родной стране чужбину. Его не остановили ни тысячи парасанг крайне тяжелого пути, ни опасности от народов, чрез области которых следовало проходить. Ни скудость воды, ни недостаток в хлебе, который при всем том надобно было покупать, а иногда доставать с опасностью жизни, не удержали его от его намерения. Даже слезы, объятия и последние горячие поцелуи детей не могли тронуть или расслабить его душу. Нет, — подобно апостолу Павлу, не дорожа собственной жизнью, он шел с готовностью не только сделаться узником, но даже умереть за имя Христово. Истинно, у этого мужа была апостольская ревность и боголюбезная цель, ничем не ниже подвига тех, которые вдали от мира, возведши всецело ум к евангельской высоте и направив к ней весь путь свой, все житейское презирали, как ни к чему не нужное, — и я уверен, что он скончался смертью праведника»[364].