Пробуждение

После дождя снова ярко светило солнце и вся улица и дома были залиты его теплым светом. Рыжка медленно вез телегу, выворачивая копытами прибитую ночным ливнем пыль, скрипел усохшими, давно не мазанными гужами.

— Вроде и дела, как у попа после обедни, а гужи смазать все некогда, — тихо, вполголоса проговорил Евсей, хотя сказать ему хотелось вовсе не это… Он привык к постояльцу и увозил его с неохотой, сердце щемило, что оставил дома растерянную, чем-то опечаленную дочь…

— Но-о-о! Леший! Чего зыркаешь по чужим плетням, будто горшков не видал на колышках!..

Илья плохо слушал Евсея. Он ловил себя на том, что мысленно все время повторяет возглас Ольги: «И зачем вы женились?»

Башмаковский шарабан провожали стоявшие за плетнями казачки с приспущенными на лоб платками. В Шиханской, как в любой деревне, вместе с колхозными делами долго теперь будут обсуждать переезд Елизаветиного постояльца:

«Еще одна невеста прикатила под маменькино крылышко, а готовый жених в то же утро покидал монатки в телегу и марш к другой…»

Таков примерно свод простых станичных правил, хорошо знакомых Илье по Петровке.

Причмокивая языком, Евсей понукал лошадь вожжами.

— Что, Иваныч, притих? — взяв у него папироску, спросил Евсей Назарыч.

— Утро хорошее!

— После дождичка оно, конечно, дышится, а опосля… Аль не рад чему? — Евсей потянулся к Илье с зажатой в оттопыренных губах папироской. Илья зажег спичку и дал прикурить.

— Курите, дядя Евсей, курите!

— А ты что, моей Олюньке словцо какое сказал? Выскочила она из горенки и отца чуть с ног не сшибла…

— А мы с ней были раньше знакомы. — Илья рассказал о встрече в доме отдыха.

— Вон оно что-о! — Евсей резко натянул вожжи. — А чего же ты, парень, молчал?

— Не знал, что это ваша дочь, да и знакомство наше было коротким.

— Бывает и короткое, а запоминается надолго…

— Бывает… — Илья и виду не подал, что слова Евсея попали в цель.

На солнце наползла маленькая тучка, похожая на большой рваный клок дымчатого козьего пуха. Поперек улицы легла неровная полоса тени и уперлась в чьи-то ворота. Соблюдая правила воскресного дня, гармошка-двухрядка взвизгнула на высокой пронзительной ноте, и рассыпались по садам и задворкам ее заливистые, праздничные перепевы.

Женя и Федосья давно уже увидели скрипящую в конце улицы подводу, поджидали ее у открытых ворот.

17

Женя встретила Илью в светло-голубом платье, с тщательно расчесанными волосами, перехваченными розовой ленточкой. Она была свежа, эффектна и красива.

Впервые в жизни Илья ощутил прелести семейного счастья, любви и домашнего уюта. На службе он теперь не задерживался. После работы садился на купленный у счетовода Рукавишникова велосипед и катил к больнице, сажал на раму жену, и они ехали домой.

Прислонив велосипед к крыльцу, Илья шел в огород, срывал зелень молодого укропа, перистый лук и нес в комнату, где уже пахло свежим борщом или казачьей лапшой, а то пельменями.

От занавешенных окон и чистого, протертого влажной тряпкой пола в горнице было прохладно. Евгения садилась за стол и хозяйничала.

В дверях стояла Федосья и ждала, когда молодые похвалят ее стряпню. А тем что? Они могли расхвалить и пересоленные щи, и перепревшую лапшу — все им казалось съедобным и вкусным…

Широкое, лоснящееся от жары лицо Федосьи расплывалось в умиленной улыбке. В голодный год она потеряла детей, на войне убили мужа. Одиночество угнетало. Всю свою любовь и нерастраченную заботу она отдавала молодым. Старалась помочь им, услужить. Илья всеми силами поддерживал это доброе материнское чувство.

Иногда по вечерам Федосья надевала длинную, кремового цвета кофту с кружевами и оборками, садилась на скамейку и просила Илью сыграть ее любимые старинные песни. Илья играл, а она подпевала негромким, печальным голосом. Евгения не любила таких песен.

— Мне становится тягостно от вашего унылого завывания, — говорила она.

— А для меня эти песни — сама жизнь! Молода еще ты и в городу росла, не знаешь нашей деревенской маеты. Вырвут тебя из семьи, как молодую из камыша тростиночку, и почнут ломать: муженек, свекор, дети… Ну и клюнет которая с горя чужое, греховное зернышко…

— А грешили все-таки?

— Один бог без греха, — отвечала Федосья. — Не зря ить песни-то сложены…

И Федосья пела, будто колдовала с тоской в голосе…

Илья много работал над собой, читал и перечитывал работы Ленина. Пытался приохотить к чтению серьезной литературы и Женю, но она уклонялась. Ее интересовали только танцы, а из книг — любовные романы. Илья старался растолковать ей, что наступает новая жизнь, что Советская власть строит прекрасное, новое, невиданное в мире социалистическое государство, стремится сделать из нищей России цветущую, передовую страну.

— А ты ведешь себя… — Илья решил объясниться с женой начистоту.

— Как я себя веду?

— Тошно говорить… Один Купоросный с его ухмылочками… Чует мое сердце, не кончится это добром…

— Когда ты начинаешь говорить о Гавриле Гавриловиче, волосы у тебя топорщатся, как у злой собаки шерсть! — Евгения засмеялась.

— Ну зачем ты так, Женя? — Илья отвернулся.