Пробуждение Ктулху

Тоска на миг охватила мою душу, и солнце, пробивавшееся через окно в эту комнатку, из приятного и заботливого опекуна в единое мгновение превратилось в чуждого мне, торжествующего свой вечный триумф владыку мира. «Либо подчинись мне, либо будешь уничтожен!» – словно доносилось с внешней стороны окна.

– Ну уж нет! – произнес я вслух, пользуясь тем, что в доме нет никаких людей, которые услышали бы этот странный разговор. – Не стану тебе подчиняться – и попробуй меня уничтожить. Посмотрим, как быстро у тебя это получится.

С такими словами я поднялся с постели и резким движением задернул штору – ночью я забыл это сделать.

Затем я спустился вниз и снова уселся за столом.

Вчера, при свете люстры, этот стол, засыпанный листами исписанной, изрисованной, исчерченной бумаги, выглядел триумфально, словно он сделался победителем в неслыханной битве против чуждого мне человечества, но сегодня, когда солнце дотягивалось сюда тусклыми, скучающими пальцами, картина изменилась: она сделалась обыденной и внушающей весьма мало воодушевления. Такое происходит, когда после возбужденной вечеринки с друзьями ты просыпаешься с больной головой и полным отсутствием интереса к своим в общем-то случайным товарищам. В подобном я участвовал раз или два, когда отец, огорченный моей малой общительностью со сверстниками, организовывал праздники с непременным условием присутствия не менее десятка моих товарищей по учебе. В конце концов я сослался на свое дурное самочувствие и попросил его отменить эту инициативу.

Несколько минут я глядел на разложенные повсюду листки с какой-то необъяснимой яростью: мне хотелось собрать их все и бросить в горящий камин. Единственным, что меня удерживало, было нежелание совершать какие-либо активные действия в этом доме. Кроме того, из моей памяти вылетел сам принцип разжигания камина – там следовало отодвигать какую-то заслонку, чтобы в помещение не струился угарный газ… Но я не помнил, где эта заслонка находится. Дед любил создавать в доме своего рода «сюрпризы», так что она могла быть спрятана где угодно. И постепенно ненависть сменилась во мне скукой. Я подумал было, что могу ведь попросить мисс Радклиф убрать эти бумаги и сделать их обычной растопкой, но ее появления в моем доме следовало ждать еще три дня. (Я понятия не имел, где она живет, и, таким образом, не мог нанести ей неожиданный визит.)

Так что же, мне придется ждать еще три дня? От подобной мысли в глазах у меня потемнело; я чувствовал, как ярость захватывает меня всего, и опять, как это бывает в тех случаях, когда меня терзают чересчур сильные эмоции, кончики пальцев у меня онемели. Почти теряя сознание, я рухнул на стул и бросил руки поверх разложенных бумаг. В тот же миг все необъяснимые чувства оставили меня. Мне показалось, что на пару минут я потерял сознание. Когда же я открыл глаза, вокруг царил полный покой. Я ощущал уверенность в себе и собственном будущем – и не сомневался в том, что именно сейчас занят наиболее необходимым делом изо всех возможных.

Уверенным движением я разложил перед собой листок, который все это время лихорадочно скомканным находился в моем кулаке. Это был клочок бумаги, вырванный из газеты. Даты не сохранилось, но бумага пожелтела и сделалась хрупкой: несомненно, газета была старой. Шрифт, который давно уже не используется, также свидетельствовал об этом.

Заметка выглядела странной: мутная (как выходило на печати в те времена) фотография женщины, видимо красивой, оборванная до середины туловища. Дизайнер пытался сделать снимок более наглядным и обводил некоторые черты лица карандашом, но эти линии выглядели карикатурно и лишь уродовали внешность. Статья касалась какой-то театральной постановки, но и она была оборвана. Тщетно я пытался вникнуть в содержание текста – не менее половины слов остались лишь фрагментарно.

Наконец я понял, в чем причина, и начал смеяться. Я смеялся мелким, сотрясавшим все тело смехом – и радовался тому, что в доме нет никого, кроме меня, и никто, следовательно, этот нервный хохот не услышит.

Я попросту пытался вникнуть в содержание не той газетной страницы!

Все еще смеясь, я перевернул листок. Моя догадка тотчас подтвердилась. Окруженный разорванными заметками, необходимый для сохранения текст был обведен толстой линией синим карандашом. Только что совершенная ошибка не вызвала у меня даже ничтожной досады – наоборот, она как будто дружески вернула меня в роль исследователя дедовского внутреннего мира. Если внешний мир мистера Дерби Коннора Эллингтона заключался в изрядном материальном состоянии, которое было описано в его завещании, то внутренний… О, с ним все обстояло гораздо сложнее. Однако истинный наследник получает в свое достояние оба наследства – и очевидное, и тайное; в противном же случае он утратит и то немногое, что попало к нему в руки. Сейчас у меня не осталось уже ни малейшего сомнения в этом обстоятельстве.

Заметка, привлекшая внимание деда, гласила: