Пробуждение Ктулху

Наверное, время уже приблизилось к полуночи, когда я лег в постель и принялся смотреть в потолок. Сон не шел, перед взглядом по-прежнему оставались та скала и бьющиеся о нее волны. Они росли все выше и выше… но вместе с ними, как чудилось, росла и скала, готовая в любой миг дотянуться до неба. Полно, да действительно ли настоящая скала то была? И что там делает маяк – и маяк ли это? Своими воспоминаниями я как будто восстанавливал их истинный облик. Они казались чем-то сверхъестественным, принесенным в наш мир из какого-то бесконечно далекого прошлого – или из бескрайних иных миров, о которых никто из нас не имеет ни малейшего представления.

Что это? Откуда оно взялось? Почему моя судьба привела меня к этому месту и вынудила безотрывно глядеть на странное сооружение, так яростно враждующее с морем?

Я уже знал, что отныне мне никогда не избавиться ни от бездны, ни от скалы, ни от бушующих волн, вырастающих до небес с наступлением темноты. Я могу закрывать глаза, выходя на берег, или вовсе уехать куда-то в другое место – в любом случае это зрелище будет преследовать меня вечно и гнать по миру до тех пор, пока я не вернусь к скале и не брошусь в пылающую бездну, которая раскрывается у подножия старого маяка.

Голос запредельного

Опубликовано в журнале «Виэрд Тэйлз» в 1935 году

Никто из наших знакомых не имел ни малейшего понятия, что побудило Джона Тернавайта Крэбба, одного из лучших репортеров «Нью-Йорк Дейли», оставить все: работу, обещавшую карьерный рост, знакомых, которые неизменно им восхищались, со вкусом обустроенную холостяцкую квартирку с видом на Централ-парк – и скрыться в неизвестном направлении.

Для стороннего наблюдателя все это произошло совершенно внезапно. Буквально накануне своего исчезновения он выглядел активным и бодрым, и из-под его неустанного пера вылетало искрометное описание приема у леди Брустер.

Крэбб вовсе не принадлежал к числу так называемых творческих натур, которые ревниво оберегают от постороннего взора незрелые плоды своего творчества и выдерживают их в тепличных условиях до тех пор, пока те не созреют окончательно. Он был не из тех мучеников стиля, что запираются в угрюмой мансарде и вычеркивают слово за словом, тщательно подбирая ту единственную формулировку, которая с наибольшей полнотой выразит потаенную мысль. Слова как будто сами слетались к нему – словно птицы, которым насыпали зерен, – и он лишь подхватывал их на лету и переносил на бумагу. Позднее он подвергал свои статьи небольшой правке, однако в процессе никогда не делал пауз, чтобы исправить какое-нибудь выражение на более удачное. Видно было, что от всего этого процесса он получает огромное удовольствие, и чувство это было заразительно. Кое-кто в нашей редакции даже говорил, что можно получить свою порцию вдохновения, просто постояв рядом с Крэббом. Чаще всего он писал не за столом, а стоя – опершись коленом о стул и наклонившись над столом в неудобной позе. Порой у меня складывалось впечатление, что он боится переменить положение, чтобы не спугнуть уже слетевшихся на угощение «птиц», и потому строчит, приплясывая от нетерпения и брызгая по всем сторонам кляксами.

Наблюдатели, однако, с готовностью шли на риск оказаться забрызганными, поскольку не было ничего интереснее, чем следить, как из-под быстрого пера выбегают одно за другим выведенные четким почерком слова. Зачастую эти слова оказывались совершенно неожиданными: никто из нас не выразил бы мысль так причудливо и вместе с тем точно.

Закончив создавать очередной сиюминутный шедевр, которому суждено было вспыхнуть на пару дней в газете и угаснуть, словно искра, канув в забвение, – ибо что более мимолетно, нежели светская хроника? – Крэбб отправился в бар «Молли Салливан» смочить горло и немного передохнуть.

Я пошел вместе с ним – вовсе не потому, что он меня позвал, а скорее потому, что он меня не отогнал. Я был младше его на четыре года. В таком возрасте подобная разница кажется еще достаточно существенной, так что, если судить по обычным меркам, мы никак не могли стать задушевными друзьями. К тому же и разница в нашем положении в газете была значительна. Мне поручали небольшие заметки вроде сообщений о потерявшейся собачке или о каком-нибудь погодном катаклизме. Вершиной моей журналистской карьеры на тот момент можно считать захватывающий репортаж о драке, случившейся во время футбольного матча.

Из всего вышесказанного легко заключить, что Тернавайту Крэббу я был не ровня. Тем не менее он приветливо махнул мне рукой в полумраке бара и указал на стул рядом со своим.

– Выпьете, Эверилл?

Была только середина дня, однако я молча кивнул, и Крэбб сделал знак бармену. Тот с кем-то разговаривал по телефону и, не прерывая разговора, налил виски во второй стакан, в точности повторив только что сделанный заказ. Я даже не успел промямлить, что предпочел бы, наверное, пиво, а еще лучше – стакан холодной воды.