Пробуждение Ктулху

Видимо, за окном пронесся ветер, который на мгновение разогнал облака и впустил луч солнца в эту чудовищно грязную кухню, потому что на короткий миг все перед моими глазами изменилось. Произошло это внезапно и длилось так недолго, что впоследствии я бы уже не мог поручиться за полную достоверность мной увиденного. И все же это было. Какая-то часть меня, скрытая глубоко внутри под личиной благовоспитанного молодого человека, которым я всегда хотел быть, та самая часть, что была открыта неизведанному и невыразимому, встрепенулась, как будто услышала некий зов. Что-то призывало меня, и я откликался – так я воспринял тот миг, когда солнце ворвалось в жалкое помещение, которое миссис Паттеридж именовала своей «гостиной», и озарило его странным серовато-золотым светом. На стенах – как и в холле – снова выступили картины. Они были покрыты толстым слоем сажи, копоти и жира, и все же теперь я отчетливо видел их. На них были изображены странные существа: шары со вздувающимися и лопающимися нарывами на поверхности, существа, похожие на богомолов, скрученные, как канат; какие-то невыразимые личины с чем-то вроде рачьих клешней, растущих прямо из глазниц… Все это было выписано уверенными резкими мазками с использованием тревожных красок – темно-красных, ядовито-зеленых, замогильно-синих.

Картины эти, созданные, несомненно, каким-то мрачным гением, действительно странным образом напоминали визионерскую живопись Деборы Остин: возможно, общим ощущением того запредельного, что таится за внешним мирным обликом прирученной человеком, подстриженной и укрощенной природы.

Однако продолжалось это откровение совсем недолго. Облако вновь затянуло солнце, и кухня вернулась в прежнее свое убогое состояние. Картины исчезли, как будто их никогда здесь и не было, и лишь раскачивающиеся за окном голые стебли, покрытые шипами, напоминали о том, что в бедной голове миссис Паттеридж, как и в бедной голове Деборы Остин, существует какая-то совершенно отличная от привычной нам картина мира. Мира, где цветы – воплощение зла, зарождающегося в растениях и с неизбежностью убивающего их.

Мне не составило труда выяснить, что с Деборой Остин миссис Паттеридж познакомилась лет пять назад на флористической выставке в Нью-Йорке. У дам, несмотря на разный образ жизни, оказалось много общего: обе любили розы, собирали стихи и картины, посвященные этим цветам, выписывали разные сорта, любительским образом занимались селекцией и даже участвовали в конкурсах садоводов.

Затем произошло нечто, приведшее к разрыву отношений. Переписка и обмен саженцами и опытом прекратились.

– Она слишком далеко зашла, – объяснила миссис Паттеридж. – Мистер Эверилл, я в курсе, что вы написали лживую статью о ее новой выставке. Она имела наглость прислать ее мне в письме. Я прекрасно понимаю, почему вы не могли написать правду. – Она легонько похлопала меня по руке, и я вздрогнул: прикосновение ее ладони было влажным и холодным, как если бы меня коснулась лягушка. – Но вы можете сказать эту правду мне.

– Какую правду?

Ее выпученные глаза смотрели на меня не мигая. Ее рот растянулся в бессмысленной улыбке, она ухмыльнулась и показала на свои мертвые кусты.

– Она ведь понимала, чем на самом деле являются эти цветы?

– Мне подумалось, что миссис Остин сохранила первозданную способность удивляться всему живому и видеть волшебство там, где ботаник увидит лишь обычные элементы строения растения, – сказал я. – В своем роде это сказка – детская сказка для чувствительных натур. Единственное, о чем я умолчал в своем отчете, – это о том, что я нахожу примитивным, отчасти дикарским и в какой-то мере пугающим тот способ передачи впечатлений, который она избрала. Честно говоря, подобное искусство мне претит, однако, не будучи дипломированным знатоком в этой области, я вряд ли мог взять на себя смелость рассуждать о подобных предметах на страницах газеты.

– Ложь! – перебила меня миссис Паттеридж с яростью, какую едва ли можно было ожидать от новоанглийской домохозяйки. Это прозвучало исключительно грубо, и я живо вспомнил о том, что в минуту гнева она не удержала руку и бросила в голову провинившейся кухарки тяжелый предмет. Я приготовился уворачиваться от выпущенных в меня снарядов, а при необходимости и обороняться, решив дорого продать свою жизнь.

Но она неожиданно успокоилась.

– Вы же говорите неправду, мой мальчик, – повторила она мягко, однако от этого вкрадчивого тона мне стало не по себе.

Я пытался найти приличествующий ситуации ответ, но слова застряли у меня в горле. Миссис Паттеридж смотрела на меня неподвижным странным взглядом. Я вспомнил фразу Крэбба о карлике, чьи глаза казались гораздо старше его самого: как будто существу, смотревшему на Крэбба, было всего сорок лет, а глазам его – тысячи. До сих пор в глубине души я продолжал считать, что это лишь поэтическое преувеличение, порожденное чрезмерной фантазией впечатлительной натуры моего собеседника. Однако сейчас я далеко не так твердо был в этом уверен.