Пробуждение Ктулху

Получить в редакции отпуск не составило труда: я попросту сообщил боссу, что вышел на след Крэбба и намерен вернуть сбившегося с пути ягненка обратно в стадо. Это вызвало у Баррингтона приступ неконтролируемого восторга, он даже хлопнул меня по плечу и назвал «мой мальчик». Я довольно успешно проглотил угрызения совести, ибо совершенно не был уверен в том, что сбившийся с пути ягненок захочет – или сможет – куда-либо возвратиться. Но сейчас первейшую свою задачу я видел в том, чтобы попытаться хоть как-то помочь Крэббу.

Я выехал на следующее утро. Мне предстояло сделать две пересадки, поскольку прямых поездов до этого захолустья попросту не существовало. С каждой пересадкой вагоны становились все менее комфортабельными, а публика – все более грязной и шумной. До Драммонд-Корнерс ходил маленький состав по узкоколейке, которая осталась здесь, возможно, еще со времен горных разработок. Вагонов было всего два, и народу в них набилось «под завязку», как выражаются здешние. Все они жевали, курили, ругались, вставали и садились, роняли и подбирали истоптанные газеты, даже пытались затевать драки, несмотря на тесноту. Я сжался в углу, стараясь быть незаметным, но, конечно, этим еще больше обращал на себя внимание, и меня то и дело толкали локтями, отпускали замечания в мой адрес и даже натягивали мою кепку мне глубоко на глаза.

Все это длилось два часа, пока поезд медленно тащился в ущелье, прорубленном в густой лесной чаще, останавливаясь у каждого перрона, чаще всего представлявшего собой дощатый настил. Никаких объявлений не делалось, названий у этих перронов тоже не было, поэтому я сильно нервничал, боясь пропустить свою остановку. По часам я рассчитал приблизительное время прибытия; когда оно наступило, выяснилось, что я напрасно переживал: на маленькой убогой платформе красовалось написанное краской на фанерном листе название «Драммонд-Корнерс». Видимо, это было одно из самых больших поселений на пути следования нашего поезда. Я с облегчением выбрался из духоты вагона и очутился посреди чарующего леса.

Первобытная чаща окружала меня, обволакивала свежими ароматами. Освободившись от тягостного человеческого общества, я почувствовал себя в первозданном раю. Но это ощущение длилось недолго, и вскоре на смену ему пришла тревога. Здесь она была даже сильнее, чем в доме миссис Паттеридж, поскольку невозможно было понять, что именно ее вызывает. Поблизости не было ни одного человека – ни одного существа, которое можно было бы назвать разумным. В чаще, несомненно, скрывались олени, может быть, лисы и волки, но тревога моя никак не могла быть связана с этим совершенно естественным обстоятельством.

В попытках разобраться в своих чувствах я остановился и внимательно прислушался к себе. С детства я привык разбираться в себе самым нехитрым способом: я задаю себе вопросы, перебирая обстоятельства одно за другим, и, когда добираюсь до того, что причиняет мне душевное беспокойство, мои нервы мгновенно реагируют. Вот и сейчас я начал анализировать свое состояние. Что меня тревожит? Недостаток средств – а я, несомненно, окажусь, по энергичному выражению газетчиков, «на мели», если потеряю работу? Я покачал головой – нет, это обычная человеческая забота о завтрашнем дне, в ней нет ничего такого, что не давало бы спать по ночам. Несколько неоконченных рассказов, за которые я взялся, надеясь все-таки сделаться писателем, но так и не смог довести даже до кульминации? Нет, и это было самым нормальным делом. Рано или поздно я сожгу их в печке или допишу, а вероятнее всего – перепишу заново, мне всего лишь не хватает еще умений. Не придется ли мне столкнуться с тем фактом, что Крэбб опустился, перестал быть тем остроумным, элегантным, одаренным молодым человеком, которым я восхищался? Я допускал эту мысль, поскольку невозможно жить в такой глуши и не утратить хотя бы часть своего лоска.

Но и это не было тем, что глодало меня и не позволяло дышать полной грудью. Здесь, в этой чаще, таилось нечто невыразимое. Может быть, те самые цветы, которые содержали в себе одновременно и мучение, и гибель для породивших их стеблей. Или то, о чем пытался сказать – впрочем, безуспешно – поэт в своем странном стихотворном сборнике. Какие-то намеки на близость запредельного – вот что меня мучило, и я поневоле вздрогнул и сжался, стоило лишь мимоходом об этом подумать.

У этого не было названия. Человеческий разум не мог подобрать слов, чтобы описать те силы, что подобрались ко мне совсем близко. Я еще раз мысленно повторил про себя текст телеграммы, которую получил от Крэбба (я перечитал ее столько раз, что выучил наизусть): «Они близко. Они уже проникли в мое сознание. Не могу уехать, не могу ничего изменить».