Пробуждение Ктулху

В конце концов меня охватила лихорадка, происхождение которой так и осталось для меня загадочным. Меня отправили в больницу, однако этого обстоятельства я уже не помню, поскольку не осознавал его: моя болезнь – если только это действительно было не чем иным, нежели болезнью, – полностью погрузила меня в некий запредельный мир. Для окружающих я, по всей видимости, представлял собой попросту тяжелого больного, который не в состоянии выйти из бредовых сновидений, но для меня всё обстояло совершенно иначе. Я словно бы на самом деле очутился в абсолютно другом мире, не имеющем ничего общего со скучным и грязноватым обиталищем слишком душного и слишком назойливого Египта.

Почти все время я сидел или лежал в некоем саду, где постоянно истошными голосами кричали какие-то существа – возможно, это были цикады, в чем я не могу быть уверен, поскольку никогда не наблюдал их в Норт-Кингстауне. Звуки были назойливыми, непрестанными, они проникали в мой мозг и постоянно там повторялись – казалось, кто-то пытается вселиться в мой разум и вытеснить оттуда мои собственные, личные воспоминания.

Я плохо понимал, где нахожусь. Мысль о больнице, болезни даже не приходила мне в голову. В том мире, куда перенесло меня воспаленное сознание, не существовало подобных понятий. Там даже деревья и кусты не были деревьями и кустами в привычном нашем понимании. Ни в одном земном саду не растет ничего подобного. Огромные листья – если только это действительно были листья – сочились по земле, наполовину жидкие и такого невероятного цвета, для которого в земном языке не существует названия. Стволы – или точнее было бы их назвать сердцевинами, поскольку они были красными, мягкими и влажными – подрагивали при малейшем звуке.

А звуки… Да, звуки оказались самым назойливым признаком моего нового существования: они бесконечно тянулись, повторяясь снова и снова, и, как и в то утро, когда я мысленно твердил вслед за вагоном «Ньюпорт! Ньюпорт!», я бесконечно выдавливал из себя некие непонятные слова неизвестного мне, далекого и, вероятнее всего, мертвого языка. Кто говорил на нем, где и когда? Сколько тысяч лет прошло с тех пор, как последнее слово затихло на устах последнего из умирающих носителей этой речи? Такие мысли проносились у меня в голове – мимолетные, как дуновение ветра, потому что главное, о чем я непрестанно думал, была некая повторяющаяся фраза.

Понимать, что это именно осознанная, полная смысла фраза, а не просто бессвязный набор ничего не означающих звуков, я начал где-то на второй или третий день моего состояния. Впрочем, о том, сколько дней оно длилось, мне сообщили значительно позднее. Когда я находился без сознания – без обычного человеческого сознания, следует уточнить, – время для меня прекратило существовать. В том мире не имелось подобного представления об устройстве вселенной. Вечность или мгновение – они были равны, легко могли заменять друг друга и обладать абсолютной ценностью или же не обладать никакой. Все зависело от совершенно иных обстоятельств, которые невозможно понять обыкновенному человеку.

Снова и снова твердили надрывающиеся голоса в моей голове:

– Йа! Йа! Эх-йа-йа-йахааа… Ктулху фхтагн! Пх'нглуи мглв'нафх Ктхулху Р'льех вгах-нагл фхтагн!

И снова:

– Йа! Йа! Ктхулху фхтагн! нгх'ааааа… нгх'ааа…

Внезапно – опять же не могу в точности сказать, когда и как это произошло, – я потерял сознание. Наступила тишина. Тьма окутала меня, и я ничего больше не видел. Исчезли и те странные, не похожие на обычные деревья. Страшная тоска охватила мое сердце. Я словно бы провалился в никуда, в некое место, где не существовало ничего из привычного и знакомого, где даже моя собственная жизнь представляла собой нечто настолько незначительное, что ее наличие или отсутствие не имело никакого смысла.

Затем я услышал голос. Звуки показались мне чрезмерно низкими и грубыми, а речь – примитивной. Тем не менее я сразу понял, что именно произносит голос.

– Слава Всевышнему! – воскликнул кто-то совсем близко от меня (позднее я понял, что это врач). – Мистер Энтони Галбрейт наконец-то пришел в себя. Как вы себя чувствуете? Вы же меня слышите, мистер Галбрейт? Понимаете, что я говорю?

Я приоткрыл глаза. Врач стоял рядом – молодой, плотный человек с широким животом и короткими розовыми руками. Несмотря на розовый цвет этих энергичных рук, я безошибочно угадывал в его облике несомненную примесь и египетской крови: что-то древнее глядело из его темных глаз, и это навевало на меня ужас и отвращение. Я прикусил губу и промолчал, что стоило мне немалых усилий. На самом деле я хотел закричать и попытаться сбежать, но ощущал вместе с тем, что мои руки и ноги совершенно парализованы.

– Ну что же вы, мистер Галбрейт? – настаивал доктор. – Вы ведь очнулись, я вижу.

– Да, – пробормотал я, мечтая лишь об одном: чтобы он оставил меня в покое. Те голоса, от которых меня унесло «выздоровление» – если это только в действительности было оно, – все еще звучали в моей памяти, но всё тише и тише.