Прочь из города

«Что делать? Бежать? А может, вернуться, собрать хотя бы консервы, которые выронил тот мужик? — он оглянулся назад. — Но как только я их возьму, стану соучастником убийства. Они и станут вещественным доказательством. Раз взял, значит, и убил. А не сам убил, так в составе группы лиц. Никто ведь даже разбираться не станет и искать остальных. Нет. Бежать!.. Но дома голодные дети, Лена. Не сегодня-завтра они могут умереть, я и сам уже не ел несколько дней… Господи!.. Что же делать-то?» — ломал себе голову Ропотов, нервно кусая свою нижнюю губу. В это время к магазину стали подходить люди.

— Стойте! — преградил им дорогу Ропотов. — Здесь… человека убили.

Подошедшие остановились. К ним подходили другие, они также останавливались, пытаясь понять, что происходит. — Кто-нибудь, сходите за полицией! — воскликнул Ропотов.

— Где ж её сейчас найти? — кто-то бросил ему в ответ.

— Полиция, наверное, сейчас обедает. Это мы тут с голода дохнем, — отозвался чей-то голос, — а они животы себе набивают.

Вдруг женщина, которая стояла к Ропотову ближе всех, направила свой взор сквозь него, куда-то вниз. Неожиданная перемена в её глазах, эдакий взгляд гиены на одинокого детёныша антилопы, сразу выдали в ней её интерес. Ропотов догадался, что она увидела продукты — там, в тамбуре магазина, на полу. В следующий миг он уже наблюдал стремительный бросок этой уже далеко немолодой женщины. Она с силой оттолкнула его всем своим корпусом, сделала несколько шагов и, уже в падении, мёртвой хваткой вцепилась в ближайшую к ней банку.

— Моё! — закричала она, лежа на грязном полу и стараясь спрятать добычу под себя, подальше от глаз остальных.

Следом за ней в двери магазина тут же бросились и все, кто был на улице. Глаза их горели, а вместо слов Ропотов, уже падая в снег под их напором, слышал только рыки и визги диких зверей. Люди старались опередить друг друга в попытке урвать хоть что-нибудь съестное.

Двое из них, вцепившись каждый обеими своими руками в ещё одну банку, с остервенением и также только рыча, стали дубасить друг друга коленями, катаясь по полу. Неожиданно один из них резко перестал тянуть банку на себя, и, не выпуская её при этом из рук, с удвоенной силой — своей и своего соперника — ударил этой банкой второго по лицу. Разжавший от боли свои пальцы и оставшийся ни с чем побежденный мужчина истошно заорал и повалился на бок. Из его разбитой губы потекла кровь. Похоже, несчастный лишился также и части зубов. Его крик перешел в рыдание и слёзы, а высвободившиеся руки вознеслись к небу. Победитель же, прижав консервы обеими руками к своей груди, привстав с пола на одно колено и отдышавшись немного, произнёс чуть слышно: «Моё».

— Что вы делаете?! Остановитесь! Люди! — не выдержал Ропотов.

Но никто даже не обернулся в его сторону. Расхватав всё, что можно было подобрать на полу при входе в магазин, они ринулись внутрь, расталкивая друг друга и даже не обращая внимания на ещё не остывший труп под ногами. Холод, голод и стадное чувство двигало ими в этот момент. Спасение голодающих — в руках голодающих. Бери, хватай всё подряд, пока есть, пока другие не схватили, не унесли!

Ропотов заплакал. Сухо, по-мужски. И не от того, что с ним так обошлись, что не послушали его, повалили, втоптали в снег. И даже не от страшного вида превратившихся в животных людей. А от понимания того, что сейчас он тоже поднимется, утрёт слезы и зайдёт в этот проклятый магазин, перешагнёт через бездыханное тело и будет также хватать всё, что ему подвернётся, всё подряд, всё, что способно будет продлить жизнь ему и его семье.

А иначе как? Иначе — смерть. От голода и холода. В блокадном Ленинграде в первую очередь умирали мужчины, потом женщины с детьми. Значит, сначала умрёт он, потом Лена, потом мальчики. Слава Богу, этого он уже не увидит. Но от этого не легче… Нужно во что бы то ни стало бороться. Убивать — табу! Отнимать — табу! Есть человечину — табу! Всё остальное — можно. Можно и нужно.

Глава XVI

Ропотов вернулся домой ещё засветло. Не пустой, наконец. За ним никто не гнался, никто по дороге не пытался у него ничего отнять. В их дворе и в подъезде никто ему даже на глаза не попался.

Поставив тяжёлые пакеты на пол в коридоре, отряхнув с одежды снег и отдышавшись, он заглянул в комнату.

Тусклый свет еле-еле наполнял её, грязную и захламлённую, оттого не похожую вовсе на комнату, а скорее — на берлогу, нору. Большую её часть занимала не кровать — лежбище, составленное из разложенного их с Леной дивана и придвинутой вплотную к нему кровати Саши. Все тряпки, какие были у них в доме: матрацы, одеяла, пледы, верхняя одежда, за исключением надетой на них, — всё было снесено в эту комнату. Здесь же — под всеми этими тряпками, одетые, как капуста, в ста одёжках, лежали в полусне, свернувшись калачиком, его самые близкие люди: Лена, Саша и Паша.