Прочь из города

И вот когда уже люди, совсем отчаявшись, пришли и потребовали, власть испугалась — его, народа, — источник этой самой власти, как это написано в Конституции. Власть испугалась того, что народ сметёт её, отнимет всё, а отняв, призовёт к ответу, осудит и покарает. И испугавшись этого, она ударила наотмашь, ударила всей оставшейся у неё силой. Но вот только она позабыла, что действие всегда рождает противодействие. И чем сильнее удар, тем более мощным получается ответ. Так и начинаются все бессмысленные и беспощадные бунты, гражданские войны, смуты, майданы. И если начинаются они быстро, то вот закончить их так же быстро бывает ох как непросто, а нанесённые друг другу раны и вовсе затягиваются потом годами.

На следующее утро Ропотов первым делом решил навестить Спиридонова. Подойдя к его двери, он высвободил из-под шапки своё ухо и приложил его к двери. Постояв так недолго и не дождавшись никаких звуков, Ропотов достал из кармана ключ, вставил в замочную скважину и провернул два раза: столько же, сколько делал это вчера, но в обратную сторону. Потом, не вынимая ключа, тихонько потянул за ручку. Дверь покорно поддалась ему, слегка заскрипев петлями и как бы здороваясь с ним.

Прежде чем войти, он постоял и послушал. Тишина, ни звука. Зашёл в квартиру, осторожно прикрыл за собой дверь, предварительно вынув ключ. Мысль о том, что вот сейчас он увидит мёртвого Спиридонова, привела его в сильное волнение. С другой стороны, Ропотова всё ещё не покидала надежда увидеть своего соседа живым. Но по мере того, как он, затаив дыхание, приближался к комнате, в которой вчера оставил того на кровати, эта надежда растворялась. В висках застучало.

Вот наконец и комната. А вот и кровать…

Ропотов подошёл к окну и отдёрнул занавеску. Комната наполнилась светом.

На кровати с открытым ртом и немигающими пустыми и устремлёнными в потолок глазами лежал Спиридонов. Кожа его лица была неестественно белая, местами жёлтая, даже кремовая, а где-то уже пурпурно-синяя, отдельными пятнами. Под кожей сильно проступил череп, отчего показалось, что кожу кто-то натянул, завязав её сзади узлом. Ставшие уже привычными Ропотову черты лица Спиридонова донельзя изменились: теперь перед ним лежал совсем не знакомый ему человек. Из-под тряпок торчала такая же белая с синим рука с неестественно скрюченными пальцами, а ниже — ступня, толстая от надетых на неё нескольких носков.

«Как же смерть обезображивает, как она меняет внешность человека, отталкивает», — подумалось ему после того, как он наконец выдохнул.

Постояв немного, Ропотов протянул руку к лицу покойного, чтобы навсегда закрыть ему глаза. Это всё, что он мог для него сделать. Руку встретил ледяной лоб, потом такие же ледяные веки и нос.

«Прощай, Никитич… и прости… Молись там за нас. А я — здесь за тебя буду», — Ропотов ещё раз посмотрел на покойного, снял шапку и опустил голову на грудь, закрыв глаза. Мысленно он аккуратно и беззвучно опустил на покойного крышку гроба; тот стал медленно опускаться куда-то в бездну, пока не исчез совсем из вида, и Ропотов бросил ему вслед горсть замёрзшей земли. Вот и всё. Открыв глаза снова, Ропотов натянул плед на лицо покойного, перекрестился, но совсем неумело, перепутав последовательность на лево-право.

Он повернулся и быстро вышел из комнаты. Уже в следующей, проходной комнате его взгляд остановился на шкафу с книгами.

Книги. Теперь это просто топливо. А ведь когда-то ими зачитывались, из-за них подолгу не могли заснуть ночью: всё читали, читали, читали. Может быть, в каких-то из них на полях стоят пометки, сделанные тем, кто их читал, вдумчиво читал, перечитывая одно и то же предложение, один и тот же абзац по нескольку раз. В прежние годы люди собирали книги, гонялись за ними, выменивали на макулатуру, записывались в очередь, скупали у алкашей возле метро. В книгах тогда искали правду, ответы на любые вопросы. Что такое тогда был телевизор против книг: так, элемент интерьера, бесполезный, хотя и вожделенный ящик с тремя-четырьмя унылыми программами, дикторами с непроницаемыми и не выражавшими никаких эмоций лицами, с однообразными сюжетами, оторванными от жизни. Другое дело — книги! Хорошую библиотеку не стыдно было оставить и с радостью получить в наследство.

Ага, что здесь, на полках? Вот пухлый Толстой, протёртый с надорванными корешками Тургенев, трёхтомник Маяковского, опять Толстой, но уже другой… тома, тома, ряды и вереницы разноцветных и разновеликих томов. Кожаные и бумажные переплёты. А это что?.. Плохо видно… О! Чехов. Автограф на корешке вместо фамилии. Ну да, точно — он. А вот и наше всё — Пушкин… Гоголь — рядом, куда ж без него. А вот и научная литература. Тоже много, обложки только проще, да шрифт на корешках мельче. Или, наоборот, всё крупное: и буквы, и сами тома — как вот у этих энциклопедических словарей. А вот и иностранные авторы: Жорж Санд, Морис Дрюон, Теодор Драйзер, Дюма, Сэллинджер… Вот книги серий «КС» — «Классики и современники», «ЖЗЛ», «Дружба народов»… Да, Никитич, неужели ты всё это прочитал?