Прочь из города

А то, что на его родине, где почти круглый год тепло, где растут вкуснейшие фрукты и овощи, а в горах пасутся стада овец и коз, там, где остались вместе с матерью семеро его братьев и сестер, нет для него никакой работы, и всё это вкусное великолепие его семье недоступно, никто здесь и понять не хотел. Почему простые, почему бедные люди, пусть и говорящие на разных языках, разучились друг друга понимать и уважать, разучились помогать друг другу? Ведь не он же, в конце концов, отнимает у местных русских их работу и их хлеб: это делают их начальники, это они отказывают русским, а берут таких, как он, на самую грязную работу, а потом обманывают и недоплачивают. Не он же выбирал их, этих начальников, ведь он даже пожаловаться никому на них не может и отказать им хоть в чём-то, сославшись на закон и свои попираемые каждый день права, тоже не может.

Разве этого он хотел, разве о такой жизни мечтал, когда десятилетним мальчишкой в первый раз самостоятельно взобрался на вершину Сулейманки и, глядя с высоты на свой родной Ош, с поднятыми над головой руками кричал: «Весь мир лежит у моих ног!»

Глава XXXIII

Серёга почти успокоился и присел отдышаться на ближайший к нему топчан. В каморке было всего четыре топчана, каждый из которых представлял собой тюфяк и груду тряпок, наваленных все вместе на каркасную рухлядь из старой мебели. Два из четырех таких лежаков-топчанов когда-то были диванами. В каморке даже был свой телевизор: старый громоздкий кинескопный ящик. Была и жестяная эмалированная раковина с помойным ведром под ним и примитивным пластмассовым рукомойником на стене выше. Чтобы из него полилась вода, нужно была ударить снизу по торчащему стержню-затычке, но не сильно, иначе затычка могла выскочить и не вернуться обратно в отверстие. Ищи его потом на самом дне ёмкости, промачивая рукава, в то время как вода бесцельно утекает прочь.

Но всё же главной достопримечательностью подвальной каморки была печка. Под маленьким вентиляционным окошком, располагавшимся под самым потолком, стояла металлическая штампованная бочка литров на двести. Бочка стояла дном вверх. Дно это было прорезано несколькими одинаковыми пересекающимися в центре прямыми линиями так, что лепестки образовавшегося отверстия были отогнуты вверх под прямым углом наружу. А вот уже на эти-то лепестки была надета старая, когда-то оцинкованная водосточная труба. Ближе к окошку труба имела колено, после которого её продолжение под сорок пять градусов подходило к самому окошку и после следующего такого же поворота выходило на улицу. Сама же бочка, изрядно почерневшая и приобретшая оттенок рыжей окалины, в своей нижней, точнее, верхней части, перевернутой вниз, имела большой вырезанный проём с отогнутым над ним козырьком. Проём был плотно закрыт дверцей, которую прижимал козырёк сверху и отрезок ржавого уголка спереди. Дверцу — окружный кусок листового металла — сделали, видимо, из крышки от этой же самой бочки, только сложили с двух сторон конвертом и изогнули по форме бочки.

От самого пола вокруг бочки постельной плоскостью были прислонены к ней около полутора десятков тёплых красных кирпичей — так, что верхние кирпичи стояли ложкáми поверх нижних, обеспечивая максимально большую площадь соприкосновения с поверхностью бочки. Очевидно, что здесь были сложены все красные кирпичи, которые обитателям каморки удалось собрать со всех окрестных мест. Иначе их было бы гораздо больше.

Огня в печке в этот момент не было, но зола под её дверцей и ещё неостывший воздух в помещении свидетельствовали, что печкой пользовались совсем недавно. На дне бочки, ставшем теперь поверхностью печки, стояло такое же, как и всё этой в каморке, далеко не новое ведро, почти на две трети наполненное водой. От воды в ведре даже шёл пар.

Было очевидно, что все прорези и соединения, включая саму бочку и трубу, наспех сделаны при помощи газосварки.

— Ты печку, что ли, делал? — спросил Серёгу Ропотов, кивая в сторону бочки.

— А кто же ящё-то? Не этя же, — лениво ответил Серёга, качнув головой в сторону Жаркынбая.

— Ну, тогда какого ж хрена тебе здесь не живётся? Да вы здесь так устроились, что любой сейчас позавидует.

Серёг, ты дурак, что ли, совсем?

— А чо?

— Да ничо. У меня просто слов нет, Серёга… Да я бы сам сюда пришёл жить, кабы было место для меня и для моих… Ну ты даёшь!.. Ещё и мальчишку избил. Спровоцировал его и избил… Ну, ты дурак совсем! И не лечишься… Как же ты ему и тем двоим теперь в глаза смотреть-то будешь? Ты же в соседний — в наш дом — перебраться хотел. Ты что думаешь, ты теперь их не встретишь, что ли, никогда? Не пересечешься больше с ними?

— А чяго он на мяня с ножом бросялси? Я ж яму русским языком гутарю, куды дявал картоху, сучонок, — стал оправдываться Серёга.

— Да ты и русского-то языка толком не знаешь, — резко перебил его Ропотов. — И бросился на него ты, а не он на тебя. Видно же было, что он тебя не понимает.