Продолжая движение поездов

Она выпрямилась. Возле острого угла, где стена сходилась сама с собой, была большая дыра, к которой вели побитые ступеньки. Почему-то эту пробоину было почти невозможно заметить. Мария поднялась по ступенькам. Лишь секунду оставалась она в плоскости стены, и ему это понравилось: ноги в черных чулках, туфельки, пальто, узел волос на затылке, руки – изящный силуэт, который он запомнил на всякий случай. С другой стороны стены ступеней не было, пришлось спрыгнуть на камни. Она потеряла равновесие и упала, порвались чулки.

Здесь было море. Теперь все стало на свои места и оказалось очень простым. Она была совсем недалеко от своей квартиры, пешком до дома дойти можно быстрее, чем до остановки автобуса, на котором приехала. Магия места была разрушена. Всего лишь: из-за стены шептал прибой, но моря не было видно, она и не предполагала, что море так близко. Конечно, монотонный неопределенный гул без источника тревожил подсознание воспоминаниями о яхте.

Мария шла по каменистому берегу, шла к себе. Она убила день, и это хорошо. Теперь остается вечер. Она сварит кофе, включит телевизор и возьмет книгу, но кофе останется нетронутым, телевизионная передача будет ей непонятна, как и смешение разных букв в книге, потому что она будет смотреть только на часы, которые купила позавчера, замечательные стеклянные часы. Когда маленькая стрелка достигнет цифры десять, не будет стыдно идти спать.

Каблуки соскальзывали с мокрых камней, но Мария не замечала, и брызг на пальто не замечала.

Она внезапно вспомнила, как тринадцатилетней была с мамой в горном санатории, очень маленьком, человек на двадцать. Вокруг – только снежные вершины. Каждый вечер пациенты собирались в стеклянной столовой. Перед ужином Мария всегда распускала свои, в ту пору очень длинные, волосы, потому что была влюблена. Она надевала любимое, не очень детское платье, искусанные красные губы болели весь вечер. Стены столовой к вечеру часто оказывались залеплены снегом, электричество из ламп разносило радостные искры. Ей было тринадцать, а ее любви тридцать один – симметричные цифры. Но выглядел он моложе, чем на тридцать один. В редкие моменты, когда она осмеливалась поднять на него глаза, он смотрел куда-то в сторону, вверх, и отрешенно улыбался; но правда и то, что он был очень общительным и принимал участие во всех беседах, и его полноватое, всегда чисто выбритое лицо располагало к себе. Все считали его отличным человеком, хотя он еще не сделал ничего, чтобы подкрепить (или опровергнуть) это мнение.

Каждый вечер Марии в санатории был полон любовным смятением. А утром, когда она просыпалась, мама отсылала ее умываться и заплетала ей косички. Мария то торчала у игровых автоматов, то бродила по терренкурам; завидев вдалеке свою любовь, вытворяла неимоверные штуки: карабкалась на уступы скал, скользила по тоненькому ледку. Считала, что он все замечает и восхищается ее отчаянностью. И боится за нее.

Прекрасные были каникулы. Она думала о молодом человеке всю дорогу назад, к морю, глядя в окошко разогнавшегося до трехсот интернационального экспресса, так что растущие вдоль рельсов худые деревца смазывались, будто были нарисованы акрилом и кто-то вел пальцем по еще не высохшей краске. Из-за того, что она не хотела поворачивать лицо к маме, за четыре часа пути затекла шея и она будто бы прожила со своим молодым человеком всю жизнь. Каким тусклым горем было возвращение к школе и к беловолосому другу.

Неожиданный всплеск воды и голоса́ прервали воспоминания. Люди купались в море. Зрачки Марии расширились. Она остановилась. Абсолютно голые люди плавали – в это время года.

Потом она вспомнила: это общество «Жизнь», так они себя называют, но раньше она видела их только по телевизору. Они считали себя спасенными после Страшного Суда праведниками. Мужчины, женщины, дети, с одинаково застывшими от холода улыбками, демонстрировали свое счастье и полную гармонию с миром. Они были до пошлости похожи друг на друга. Так же будут они купаться и зимой, когда горожане уныло утеплятся? Мария смотрела на их неприличную наготу и не могла выделить ни одного красивого тела, ни одного красивого лица.