Продолжая движение поездов

Еще в ту зиму в горах к Марии пришла одна мысль, которая потом навсегда осталась с ней, растворившись в сознании, почти незаметная, но служившая основой ее личности. Это случилось, когда она, возвращаясь от игровых автоматов, увидела своего первого любимого (его имени она так и не узнала) выходящим из ее собственной комнаты, вернее из ее с матерью комнаты. Она странно восприняла – она обрадовалась, и если была в радости примесь тоски, то не ревности: она тосковала по матери, которая все равно исчезнет раньше нее. И вся жизнь представилась утекающей из крана водой с запахом крови, водой, в которой сама она – молекула, и мама – тоже молекула, расположенная по течению ниже ее, и мама упадет раньше, если есть разница. Потянув за ниточку логики, Мария вспомнила о бабушке (ведь, если ей верить, она тоже побыла девочкой): сначала приходится смотреть, как старится и исчезает бабушка, потом – мама, потом стариться и исчезать самой, оставив наблюдающую за этим дочь, и стараться не думать, что, собственно, и не оставляешь ее, потому что ее ждет то же. Радовалась же любви, ведь она была одним с матерью, идентичной ей молекулой, и чувства их были идентичны-едины, значит, словно на ее собственную нежность ответили нежностью, ее собственную любовь разделили. И всех троих: мать, дочь и любимого – ждало за сточными трубами одно море небытия. Там же, подумалось, снова встретит она свою любовь, тогда они будут принадлежать друг другу больше, чем кто-либо на земле, будут одинаково несуществующими, вливаться и выливаться друг в друга. И будет ли там разница между безымянным маминым любовником и ее альбиносом? Между ней и ее матерью?

Через час после встречи она совершенно забыла, правильнее сказать – вытеснила, случайную встречу в коридоре и продолжала любить незнакомца по-прежнему, по вечерам, за ужином. Но мысль о водопроводных трубах осталась в ней навсегда.

Мария вышла на набережную, где бродили прогуливающиеся и нищие. Вторых, кажется, было больше. Не обращая внимания на их протянутые руки, Мария свернула за угол, она была почти дома.

И вот она в своей новой квартире, снимает вместе с пальто холодный воздух, распускает спутавшиеся волосы и для уюта натягивает старые шерстяные носки. Из дома, из прошлого существования. Нигде еще за всю жизнь не чувствовала она себя так комфортно, как здесь, в собственной квартире. Блаженство душноватого тепла, шепот телевизора. Только слегка першит в горле после долгой холодной прогулки. Берет книгу. Гудит кофеварка. Тикают часы.

Взгляд случайно падает на черно-белую фотографию в рамке с темной ленточкой. Матовое точеное лицо выступает из темноты волос, растворяющихся в черном фоне. Изысканный наклон головы, изысканно сложенные припухшие губы. Нитка жемчуга. Прозрачно-серые глаза с точками зрачков и бликами вспышки обведены черным; прямой взгляд, затягивающий в глубину. Совершенной формы шея, от которой должно веять духами. Нет, что-то непристойное есть в том, чтобы выставлять настолько красивую фотографию покойной. Мама не была так, по-небесному, прекрасной. Она была просто красивой.

Легла Мария в десять.

Ей снилось, что она не может встать. Будто она страшно стара и больна, долго лежит и не может встать, а потом постепенно умирает. Сон был жутким. Проснувшаяся Мария приподнялась в кровати, закрыла лицо руками и упала обратно на подушку. Если кошмар пересказать кому-то, он не покажется настолько невыносимым. Но страх неизбежно близкой смерти давил. Ночью от него было сложно избавиться. Из темноты стали вырисовываться очертания знакомой мебели. Туалетный столик, шифоньер. Мария с усилием нажала на выключатель. Лампа засветилась.

Читать не хотелось. Но было нужно.

Детектив. Украдено ценное ювелирное украшение. Цепь убийств. Поцелуи. Погони. Стрельба. Ей было неинтересно, но с прилежностью ученицы она прочитала все слова на каждой странице.

Рассвет был по-осеннему мутным и неуверенным. Но страх смерти, обостренный невинными сюжетными убийствами, улетучился с первыми лучами солнца. Осталась тупая сонливость.

Мария выпила кофе, такого крепкого, что кривилась от горечи. Оставаться дома не было никакого смысла. Она тщательно оделась и накрасилась, оставив от глубоких провалов под глазами лишь легкие тени.

На улице было еще более ветрено, чем вчера. Куда идет – она не знала, у нее были в городе друзья, однако же не в такой ранний час. Она думала, что страшный сон приснился из-за фотографии: кто-то должен платить за маму, умершую без мук старости, в расцвете красоты; и думала, что так, как у мамы, в ее собственной жизни не будет, а будет как во сне: смерть придет в наиотвратительнейшем обличье, годами мучений в больницах, но есть еще много времени, которое утекает так быстро, даже если идет очень медленно, все равно идет, и она идет, пощелкивает набойками на каблуках, и матово поблескивают на стройных ногах чулки из утром разорванной упаковки, а потом эти ноги станут как старые мочалки, ходить на них Мария не сможет, но до этого еще, слава богу, далеко.