Продолжение «Тысячи и одной ночи»

И Гзайлун пошел дальше, задавая прохожим всё тот же вопрос, пока не очутился поблизости от дворца халифа. Один из стражников выслушал его, расспросил и, поняв, что за человек перед ним и чего он хочет, решил, что может позабавить своего господина.

— Заходи, — пригласил он Гзайлуна. — Я отведу тебя туда, куда ты стремишься.

— И я поговорю с Богом? — обрадовался бедный дурак.

— Да, не сомневайся.

С этими словами стражник усадил чудака и велел подождать.

Гзайлун оказался всего-навсего в караульне, но ему и там всё показалось великолепным, а когда его вели по коридорам в диван^{148}, он то и дело восклицал:

— Ах! Дворец Бога! Ах, до чего красиво!

Завидев халифа на троне, ошеломленный Гзайлун остолбенел. Стражник взял его за руку и подвел поближе.

— Вот тот, с кем ты хотел говорить. Пади ниц, а потом обратись к нему со своею просьбой.

— А что говорить? — растерялся дурак.

— Скажи, что хочешь измениться, и объясни зачем.

Нет слов, чтобы передать речь Гзайлуна. Он был так поражен и смущен, что утратил даже свою обычную долю здравомыслия. Жена, дом, улица, палки, превращение в посудомойщика, осла, быка, злого гуля, колдуна, кормилицу, наседку и вора-висельника — всё смешалось в его рассказе благодаря стражнику, который задавал всё новые и новые вопросы.

— Бог мой! — воскликнул наконец Гзайлун. — Раз уж ты меня слышишь, измени меня, но так, чтоб жена меня не узнала и я сам себя не узнал. Измени меня лучше, чем ты изменил нашу ослицу, потому что ей до сих пор иногда достается.

Харуну ар-Рашиду и его придворным с большим трудом удавалось не рассмеяться, однако халиф сдержался и приказал стражнику проводить Гзайлуна туда, где ему помогут тут же перемениться. Хорошо, что дурак стоял за загородкой, не то он бросился бы целовать ноги халифу и наверняка раздавил бы его в своих объятьях.

Евнухи увели Гзайлуна и сначала усадили за стол. Принесли еду. Все кушанья были дураку незнакомы, но, как всё новое, этим они ему нравились и казались очень вкусными. Он ел с удвоенным рвением, ибо утвердился в мысли, что человек может измениться только благодаря пище, раз даже Бог в своем дворце прибегает к этому способу.

Ему подали вино. Дурак не знал, что это такое, но пил с удовольствием. Однако в его чашу подмешали сильный сонный порошок, и вскоре он подействовал: не успев выйти из-за стола, Гзайлун заснул глубоким сном.

Рабы только этого и дожидались. Они вымыли Гзайлуна, вычистили, а потом обрили с головы до ног. Позвали из сераля рабыню, мастерицу по изготовлению румян, помады и всего, что касается красоты: она могла и мертвого сделать как живого. Гзайлун вышел из ее рук свежим, словно роза. Белокурый, слегка завитый парик сменил его жесткую и курчавую светло-каштановую шевелюру, а на месте выщипанных бровей изогнулись прекрасные дуги того же цвета, что и волосы. Туловище заключили в небесно-голубой корсаж с глубоким вырезом, который оставлял на виду шею и грудь. Искусно нанесенными жилками подчеркнули белизну кожи. Живот украсили солнцем из драгоценных каменьев, и с его адамантами счастливо сочетались жемчужные бусы на груди, которая выглядела очень привлекательно. На ноги надели необычайно богатые полусапожки. Тело опоясали великолепным шарфом, а плечи окутали газовой шалью с серебряными нитями на изящной рубиновой пряжке. Хотели приделать крылья, но побоялись, что они станут сковывать движения, и это испортит общее впечатление.

Когда старая рабыня закончила превращение толстого и неуклюжего Гзайлуна в ангела, его перенесли в роскошную залу и уложили на софу под балдахином. Отражение новорожденного ангела повторялось и множилось в четырех больших зеркалах, что висели с разных сторон: именно там и в таком виде мужу Уатбы предстояло проснуться.

Во дворце тем временем готовились к Дню цветов[30], и халифу пришла в голову мысль, что преображение Гзайлуна послужит общему увеселению и украсит праздник.

Евнухи глаз не спускали со спящего, дабы не пропустить первых признаков его пробуждения и подать знак музыкантам, которые расположились на скрытом за газовыми занавесями балконе. Там же устроился халиф, желая получить от зрелища наслаждение, коему музыка должна была поспособствовать.

Наступила ночь, а муж Уатбы всё еще спал: средствам, к которым прибегли, дабы его усыпить, помогало его здоровое естество. Наконец он зашевелился и потянулся. Музыка заиграла сначала совсем тихо, но затем вступили трубы и рожки, и громкая задорная мелодия разбудила преображенного Гзайлуна.

Двести факелов освещали помещение, в котором он находился. Дурак посмотрел перед собой и увидел в зеркале ангела. Затем обернулся: зеркало, которое стояло позади софы, показало ему другого ангела. Посмотрел направо, налево — опять ангелы. И тут он догадался взглянуть на собственные руки, ноги, тело. Ослепленный своей красотой, счастливец с нечленораздельными криками обежал всю залу, останавливаясь перед каждым зеркалом и чуть ли не тыкаясь в них носом. Ему казалось, что ангелы подходят к нему и целуют.

— О! О! — восклицал изумленный Гзайлун, не в силах вымолвить ни слова.