Продолжим наши игры+Кандибобер

«Из того самого списка, из которого ты уже вычеркнул Бабича, Гусятникова… Маша становится лишним грузом. А груз нужно сбросить. И идти станет легче. Ты теперь связан с другими людьми, которые отныне вместе с тобой будут стремиться к вершинам. К сияющим и пока еще недоступным. Одному туда не подняться. А вместе, глядишь, и осилите подъем… Директор, Зина, Нагаев, ты… Сильная связка».

«Она уже должна быть здесь… Она сказала…»

«Она будет здесь, — добавляет Тов. Ворох. — Но радости это тебе не принесет».

«А что принесет?»

«Позор. И больше ничего. И присутствовать при этом у меня нет сил. Прощай!»

Сейчас она позвонит. Вот поднимается по лестнице, подходит к двери, поднимает руку, секунду колеблется. Нажимает. Звонок уже прозвенел и со скоростью трехсот метров в секунду несется из коридора сюда, в комнату.

А вот и он, звонок.

— Я спешила… Приехала на такси… Хорошо, что я застала тебя. Ты можешь сказать, в чем дело? Ты…

Она бежала, запыхалась. Встревоженная улыбка. Прядь мягких волос. Господи, да она радуется, оттого что видит меня! Неужели это возможно? Я, кажется, плачу. Так и есть. Пытаюсь запихнуть слезы опять в глаза. Не получается. Они скатываются, текут, щиплют. Мои слезы.

Увидела Зину.

— Знакомься, — говорю. — Это Зина.

Та уже пришла в себя. Оказывается, она не рыдала, а орала. А улыбка… И это называется улыбкой!

— Зина. Очень приятно. Проходите, пожалуйста. Сейчас я зажгу свет. Вы давно знаете моего мужа?

Ужас. Стыд. На всю жизнь. Сейчас головой в окно, головой в кирпичи — и все. Конец всему. Конец. Все. И мелкие брызги. И нет меня, нет Ворохобина.

— Муж?! — Маша бледнеет. Смотрит на меня. Она не верит…

— А вы разве не знаете? Мы уже больше месяца… Ох, этот Вася! Что же ты от своих друзей утаиваешь?

— Месяца? Вася, месяца?! Это правда?!

— Маша… Маша… Понимаешь, я все сейчас объясню…

Пощечины — избавление. Подставляю под них лицо, как под освежающий ливень. Не чувствую боли. Ее нет. Подставляю лицо, чтобы не видеть ее глаз, ее волос, мягких, падающих волос.

Где-то внизу хлопает дверь.

Может, ее и не было? Нет, была. Или нет?

А если и не было — сейчас будет, и тогда все повторится снова. Все-все заново. Да, так и будет. Она уже едет на такси. Она уже подъезжает. У меня две минуты. Не больше. Что делать? Что делать?!

В распахнутое окно влетают клочья осеннего ветра, подкрашенного закатом. Конец октября. Размокшие листья мечутся по морщинистым лужам. К вечеру небо прояснилось, и настали холодные, свежие сумерки.

Всегда так ждешь лета, а замечаешь только его конец.

Слышу, как на пустыре разворачивается трамвай. Сейчас по расшатанным и вдавленным в шпалы рельсам он поковыляет в город. Там полно людей, там машины, шум…

А здесь, в комнате, — Зина. Долго смотрю на ее кукольные глаза, перевожу взгляд на сухие уши, на губы… Какие у нее губы… Они змеятся. И серые, как пыль. Ненависть невидимым потоком вливается в меня и затопляет, затопляет мое тело. Вот она наполнила ноги, и они стали тяжелыми и несуразными, будто в гипсе. Затопила грудь, руки. Сейчас ненависть поднимется до глаз и хлынет, брызнет из них. Вот сейчас… Уже задубел, как после обезболивающего укола, язык. Ненависть затопляет мозг, а Зина еще ничего не знает — мои глаза ясные и спокойные. С такими глазами я и бью ее. Ладонью захватываю щеку, ухо, высокую шею… Злость словно прорывается из меня, и я бью ее еще раз. Она не кричит, не уклоняется от ударов, только все шире раскрываются ее глаза, и я вижу, что в ней что-то сломалось. Зина все время была со мной на равных, несмотря на возраст. А теперь ей сразу пошел четвертый десяток.

Не сказав ни слова, она поворачивается, как-то по-старушечьи горбится и выходит, осторожно притворив за собой дверь.

Подхожу к окну.

Внизу зияет двор.

Зина сидит на детской площадке. Под грибком. Вокруг нее носится визжащая ребятня.

Возвращаюсь в комнату. Эхо от шагов бьется о стены.

Пустая квартира на третьем этаже, населенная басовитыми эхами и молчаливой ненавистью, женщина под детским грибком, охрипший телефон — все это продолжение. Или конец?

Опять телефон. Маша? Нет, она уже, наверно, во дворе. А может, и в подъезде.

— Да. Да, Ворохобин. Да, Василий Тихонович.

— Говорит Гусятников. Вы меня хорошо слышите? Я вам позвонил вот по какому поводу…

— Уволили директора? — спрашиваю.