Продолжим наши игры+Кандибобер

— Да, — говорю. — Совершенно одни. Хорошо это или плохо.

— Почему же плохо, Вася?

— Думаешь, хорошо?

— Конечно! — О боже! Она смущается! Ее щечки не рдели так, наверно, лет десять, не меньше. Так рдеют деревья осенью. А почему, собственно, деревья? Люди тоже… В осеннем возрасте.

Уходит на кухню, звякает там чем-то, включает газ, открывает форточку. Тянет сквозняком.

— Вася, ты будешь есть? — спрашивает из кухни. — Могу и выпить дать.

— Чего?

— Мускат. Ты помнишь мускат? Вася, это будет наше вино, хорошо?

— Ты — прелесть, — говорю.

И слышу ее топот. Бежит целоваться.

Лезу на диван, еще не зная зачем. Потом понимаю: надо поправить картину. Она висит немного косо. Шишкин чуть-чуть съехал набок.

— Теперь ровно. Слазь.

Лисий смех. Лисья морда. Моя жена.

В комнате прохладно. Октябрь. Вечера уже холодные, и на работу приходится надевать плащ. Весь день идет дождь. На следующий год опять наступит октябрь, и опять пойдут дожди, опять будет Зина, а я буду прижимать ее к себе и смотреть в окно. И когда это все кончится… Кошмар какой-то. Ночью мне почему-то снятся зеленая трава, лошади, маленькая речка, брызги воды, насквозь просвеченные солнцем, ярко-синее небо. А мне лет восемь-девять, я бегаю по лугу, смеюсь, прямо заливаюсь счастливым, беззаботным смехом…

В соседнем доме опять вспыхивает электросварка, и на стену падает моя черная тень.

Зина спрашивает о чем-то серьезном, и по тому, как она засмеялась, догадываюсь, что ответил шуткой.

Телефон на тумбочке в углу похож на пробитую мишень. Все попадания — по кругу. Где-то на уровне четверки. Одни четверки. Тот мальчик, который смеется на лугу, в школе получал одни четверки. Его хвалили за вежливость, аккуратность и прилежание. Он уважал старших, и это им очень нравилось.

Черная тень на стене дрожит, становится четкой, очень четкой. Вот вспыхивает второй огонек, и тень раздваивается. В том месте, где тени пересекаются, на стене образуется черный клин.

Пришла Зина. Она подходит совсем близко и закрывает собой клин на стене. У нее возле самого уха я вижу маленький красный прыщик. Потом Зина удаляется, становится все меньше, и прыщик тоже уменьшается, уменьшается, пока совсем не скрывается из виду.

Телефон. Кого там еще несет?

— Вася?! Куда ты пропал? Не приходишь, не звонишь, прячешься… Что произошло?

— Понимаешь… Почему я молчу… Я не молчу… Маша, ты меня искала?

— Боже, да я весь город… Была сегодня у тебя на работе, вчера звонила, в справочном узнала адрес.

— Маша, понимаешь… я тебя очень люблю. Подожди, не перебивай. Послушай. Я никогда до этого никого не любил. Я не говорю «так не любил», а вообще не любил. Было, конечно… Но это не то. Мне очень трудно без тебя. В общем ты — единственный человек, с кем я чувствую себя по-человечески. Может быть, ты единственный человек, которому я ни разу не соврал ни в чем. Понимаешь?! Ни разу ни в чем я тебе не соврал. И если я тебе не звоню, так, может, потому, что я не хочу тебе врать…

— Вася! Что с тобой? Ты слышишь меня? Ты слышишь меня?

А что со мной? Ничего особенного. Никому не запретно… стоять у телефона и плакать. Мало ли отчего я могу плакать Луку наелся. Прабабушку вспомнил. Жалобный стишок на ум пришел.

На кухне шипит картошка и захлебывается репродуктор: Зина боится отстать от жизни и по десять раз на день слушает одни и те же последние известия.

— Маша… — начинаю я и не могу продолжить.

— Вася, почему ты молчишь?! Я сейчас приеду. Ты никуда не уходи, я уже еду. Вон как раз такси показалось, я бросаю трубку! Пока!

В комнате темно, и Зина не видит, в каком я состоянии. Пропахшая жареной картошкой, начиненная последними известиями, она пришла целоваться. С какой-то усталой и безразличной злостью смотрю на ее маленькие выпуклые глаза, вонзенные в трубку, вижу, как вздрагивают ее сухие уши, как напрягаются ноздри. О, если бы трубка не была привязана!

— Тебе нравится эта ваза?

— А как же! Директор говорил, что она больше трехсот… Если не врет, конечно.

Снимаю с ноги комнатную туфлю, тщательно прицеливаюсь и бросаю. Она пролетает в нескольких сантиметрах от вазы, ударяется в стенку и падает на пол.

— Что ты делаешь? — визжит Зина. — Зачем? Вася!

Второй бросок оказывается удачнее — туфля сносит вазу с подставки. Метнувшаяся Зина не успевает. Ваза, громадная, прозрачная, хрустальная ваза грохается на пол и раскалывается, разлетается, рассыпается. Осколки молча лежат на полу, и в каждом из них мерцает маленькая вспышка электросварки.

Зина рыдает. Ах-ах, как трогательно она рыдает.

Маша? Она звонила? Или мне показалось? Видел ли я ее после того вечера? А был ли тот вечер? Да и есть ли на свете она, Маша? Если вдруг есть и если действительно спешит сюда?

Она уже должна быть здесь.

«А так ли уж важно, будет она здесь или нет? — прозвучал во мне голос В. Т. — В любом случае Машу пора вычеркивать из списка».

«Из какого списка?» — спрашиваю ошарашенно, хотя сам знаю, о чем идет речь, знаю, но боюсь об этом подумать.