Профессор Влад

Но, видно, тема коньков (а, может, коньяка?) разбудила в нём ностальгические настроения. Аккуратно выключая компьютер, убирая в шкафчик дочиста вымытую посуду, одеваясь, покидая со мною об руку кабинет, а затем и само пустынное здание (за разговорами мы и не заметили, как стемнело!), медленно и мучительно двигаясь к трамвайной остановке, расположенной над уровнем моря едва ли не километром выше, нежели мраморное факультетское крыльцо, профессор Калмыков балаболил и балаболил, не замолкая ни на секунду и, видимо, с головой погрузившись в аУтобиографические воспоминания: сперва о катке («…и вот, помню, зимний вечер, тьма вокруг, хоть глаз выколи, — только два огромных фонаря с противоположных сторон освещают широкое белое ледовое пространство; а там, где световые круги смыкаются, краями цепляя друг друга, стоит Она — такая прелестная: белая вязаная шапочка, шарфик в серо-красную полоску, коротенький полушубочек, клетчатая юбочка-гофре, а на ножках — коньки…»), затем — о первом поцелуе, случившемся во время лунной прогулки по набережной Москва-реки, — а потом и о самой цели нашего путешествия: памятнике Грибоедову, который, пока мы добирались до него, из неоспоримой культурной ценности успел превратиться в место встреч и дружеских попоек абитуриента, студента, аспиранта, доцента и, наконец, профессора Калмыкова со товарищи.

Уж и не вспомнить, что за спектакль давали в тот вечер в «Современнике» (тоже, кстати, пиковом месте калмыковской жизни!), — но к десяти вечера на остановку валом повалил народ — не до конца остывшая зрительская масса; косвенным образом это обстоятельство и заставило, наконец, Влада замолчать. Когда пять минут спустя мы поднялись в салон трамвая, нам на двоих досталось, как выразились бы мои родители-физтехи, «одно и только одно» свободное местечко; видимо, боясь упустить и эту вакансию, профессор с кисленькой улыбочкой предложил мне устроиться у него «на коленочках». К вечеру я чувствую себя уставшей, так что, при всей моей девичьей стыдливости, отказаться было бы неконструктивно; я уселась, Влад сцепил руки замком на моём животе — и больше до самого конца пути не произнёс ни слова, лишь время от времени я ощущала затылком его тёплое, чуть влажное дыхание, а при особо резких остановках он утыкался носом в мои волосы. Народ уже давно рассосался, опростав места, но мы оба из какой-то странной неловкости не осмеливались шевельнуться — и опомнились, лишь когда пришла пора выходить.

Я надеялась: он предложит проводить меня до дому. Не предложил… Нет, предложил! — как раз в ту секунду, когда я, тихо вздохнув, смирилась с разочарованием: изогнул руку в элегантную петлю и выразительно посмотрел на меня. Я с готовностью за него уцепилась — и мы, вновь слившись, таким образом, в одно целое, зашагали по тихой улочке мимо помпезных и романтичных, старинных или выстроенных «под старину», по-вечернему молчаливых строений.

Одно из них занимает школа, где я училась когда-то: само здание было пока скрыто от наших взоров, зато с каждым шагом все отчётливее вылепливался грубый рельеф коры двух огромных, раскидистых, узловатых дубов, безжалостно взламывающих могучими корнями пришкольный тротуар — я знала, что они посажены выпускниками 40-го года, из которых никто не пережил 41-й: уже на моей памяти деревья были снабжены массивными мраморными досками, что, словно мироточивые иконы, ежегодно во время весеннего сокодвижения заливались коричневатыми подтёками. Сейчас, в слабом свете уличных фонарей, это производило ещё более мрачное и трагическое впечатление, нежели днём; дорога была пустынна, и звук наших шагов, гулко раздававшийся в тишине, казалось, пронизывал улочку насквозь от истока до устья.

— Моя школа, — задумчиво произнёс Влад, когда последнее старое дерево осталось позади; хотел сказать что-то ещё, но передумал — и, как мне показалось, погрузился глубоко в свои мысли: лицо его, освещённое мертвенно-фиолетовым светом фонарей, представляло собой неподвижную маску печальной сосредоточенности.

Поняв, что он, по-видимому, вспоминает что-то, мне неведомое, я поспешно отвела взгляд и уставилась на тихо ползущую под нашими ногами тускло-сливовую дорожку тротуара. Две человеческие тени, ежесекундно клонируемые фонарями, без остановки разыгрывали на ней маленький, но весьма поучительный спектакль в социально-психологическом духе: едва народившаяся тень, поначалу блёклая и слабенькая, медленно, но неумолимо набирала силу, исподволь высасывала жизнь из своей чёрной, чёткой предшественницы, постепенно и хитро оттесняла ту на задний план в расчёте самой сыграть её роль — и, наконец, добившись своего, две-три секунды праздновала победу, не замечая, что сзади уже подрастает следующая, с виду совсем неопасная кандидатура на место под фонарём…

— Остановимся, — вдруг сказал Влад, и я вздрогнула от неожиданности. — Я хочу вам кое-что показать.

Я растерянно огляделась: размышления, навеянные тенями, так увлекли меня, что я совсем перестала следить за дорогой и даже не заметила, как мы успели миновать больше двух её третей.