Профессор Влад

Зубы у него, к счастью, оказались свои. Если, на беду, деревья наделены разумом, мелькнуло у меня в голове, то видавший виды тополь, к которому я теперь так плотно притиснута, полагает, наверное, что вернулась Симочка, которую Влад, судя по отточенности движений, не раз подобным образом ласкал под этим старым патриархом.

Мой первый поцелуй. Мой второй поцелуй. Мой третий поцелуй… Удивительно, но в этот миг я почему-то не испытывала никакого счастья — несмотря на то, что именно сейчас как никогда поняла, что профессор с его уникальным лицом — единственный, кого я когда-либо буду любить: мною владела, скорее, грусть — и ещё какое-то неясное чувство, что-то вроде тоскливого страха… Видимо, и сам профессор ощущал нечто похожее, — когда он, наконец, отстранился, я увидела, что губы его плотно сжаты, а взгляд сух и даже суров; ни слова не говоря, он двинулся вдоль тротуара, и я, не решаясь снова взять его под руку, робко последовала за ним. У ближайшего перекрёстка, так и не дойдя до моего дома, мы простились — официально и деловито, избегая глядеть друг другу в глаза.

Но как-то так вышло, что следующий вечер я провела уже в святая святых — в его спальне!.. Влад встретил меня по-домашнему, в уютно-махровом полосатом халате, в шлёпанцах с помпонами; тахта его, когда я вошла, оказалась зазывно расстеленной, что немного смутило меня; романтический натюрморт, расставленный на маленькой прикроватной тумбочке — хрустальная ладья, ломящаяся от груш, персиков, винограда в ассортименте, развесившего по массивным бортам где легкомысленные, а где и тяжёлые гроздья круглых или удлинённых, глянцевитых или матовых бобошек — освещался неуверенным пламенем трёх плоских круглых свечек, сонно плавающих в широком стеклянном сосуде с водой. Впрочем, скоро Влад задул и их — и в спальне воцарился абсолютный мрак. Как я ни старалась, мне не удавалось разглядеть даже собственных пальцев, — и после недолгого недоумения я, наконец, сообразила, в чём дело: видимо, профессор всё-таки немного стыдится своего хоть и моложавого, но уже увядающего тела и не хочет показываться мне на глаза. Ольге, помнится, подобные предосторожности не помогали.

Так ведь и он меня не увидит?.. На это Влад ответил — размеренно и неторопливо пояснил откуда-то из мрака, — что он, дескать, кинестетик: зрительные ощущения всегда стояли для него ниже телесных и даже слуховых. Он, например, не смог бы даже под пыткой ответить, какого цвета перила в здании нашего факультета, зато готов хоть сейчас описать всю ту сложную гамму ощущений, что они доставляют его ладони по пути в кабинет. Короче: поначалу дерево гладкое и чуть прохладное; потом, примерно в районе второго этажа, как раз там, где слуховые рецепторы начинают понемногу раздражаться противными голосами коллег, доносящимися из аудиторий, коже тоже становится слегка не по себе — оттого, что ровную, приятную гладкость, по которой так хорошо было скользить ладони, сменяет колкое почёсывание попавших в краску песчинок и волосков; ну, а когда постылые менторские голоса, наконец, уступают место унылым завываниям Космобратьев, большой палец вдруг спотыкается о достатоШно глубокую впадину, некогда оставленную перочинным ножичком одного из его дипломников и впоследствии замазанную краской так и не выясненного цвета. Одним словом: по ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам, в ям — ку — бух!!! Юлечка, вам хотелось бы иметь детишек?..

Тут я пожалела, что не догадалась раздеться где-нибудь в прихожей, в гостиной, ну, на худой конец, в ванной: густая, плотная тьма, стоящая в комнате праздничным студнем, не оставляла ни малейшего шанса на то, что поутру мне удастся отыскать свои вещи, которые беззвучно проваливались в ничто и исчезали там навсегда. Избавившись от последнего покрова, я зашарила в пустоте руками, пытаясь нащупать краешек постели или хотя бы живую, тёплую конечность старшего и более опытного товарища, — но Влад не спешил мне помочь; откуда-то из мрака доносился его ровный, размеренный голос — единственный ориентир в чёрной дыре, где меня невесть как угораздило очутиться.

Он вспоминал удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик — так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей» — ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, — а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались. Ещё интереснее были ощущения тактильные — то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем всё его существо, — а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были своеобразным фоном всей этой мистерии.