Профессор Влад

И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил своё существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда всё его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блёкнут все позднейшие невзгоды. Конечно, тогда он не мог ещё здраво судить о том, что происходит, — а происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребёнка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик — ощущение отсутствия ощущений, будто бы вся вселенная разом отвернулась от него, игнорируя или даже вовсе отрицая его существование; нечто подобное могло бы, наверное, переживать какое-нибудь число со знаком минус, если бы цифры обладали душой… Впоследствии он именно так и представлял себе ад…

Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляли ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами — и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…

Но вот что интересно: с годами он всё чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь (в которой он на сегодняшний день преуспел настолько, что стал почтенным, всеми уважаемым профессором, дважды кандидатом наук, автором множества научных трудов и монографий и проч. и проч.!) значительно уступает миру его детства красотой, яркостью и насыщенностью; ну, а если уж совсем честно, то даже самые лучшие, счастливейшие её моменты (женитьба, защита диссертации и проч. и проч.) он без тени жалости отдал бы за минуту… да что там, полсекунды того кошмарного, пронизывающего всё тело страдания (от резкого звука, например, или грубого прикосновения), что постоянно ощущалось им в детстве и подобное которому — уж он-то знает!.. — вряд ли когда-либо доводилось переживать здоровому человеку; увы, единственное, что осталось ему в память о тех днях — повышенная, обостренная тактильная чувствительность, или, если угодно — чуВственность, Юлечка, чуВственность…

Так оно и оказалось на самом деле; и лишь когда за тяжёлой шторой забрезжило утро, профессор с расслабленным смешком признался мне, что его старенькая тахта не раскладывалась с тех пор, как не стало Симоны. Симоны?.. Серафимы Кузьминишны — хотя сейчас, наверное, и трудно себе представить, что чью-то жену могут звать Серафимой Кузьминишной. Допотопное какое-то имя. Хорошее напоминание о том, что он, как-никак, уже старик…

— «Профессор, ты вовсе не старый», — щегольнула я цитатой из песни «Три вальса». Ход моих мыслей был прост: Клавдия Шульженко — молодые годы профессора — родство вкусов и воспоминаний. Однако Влад не оценил и не поддержал шутки:

— Терпеть не могу все эти ретро-шлягеры, — сказал он. — Тем более что в данном случае, по-моему, более уместна иная цитата. «Голова-а стала белою, / Что-о с не-ей я поделаю?» — негромко пропел он. — Заметьте, что «с ней» в данном случае относится к вам, Юлечка. Только не «поделаю», а «поделал»…

— И не «белою». Это серебристый цвет. Интересно, кем ты был раньше — брюнетом или блондином?

— Брюнетом — почти как ваш зализанный Гудилин. Таким же слащавым красавчиком. И женщины меня так же любили…

— У тебя их было много?..

— ДостатоШно, — сухо бросил Влад, и на миг мне показалось, будто я присутствую на семинаре по патопсихологии; я так и не поняла, относилось ли это «достатоШно» к числу Владовых дам — или же он просто-напросто потребовал закрыть неприятную для него тему. Так или иначе, больше мы к этому вопросу не возвращались.

Часть IV

1

Как вы думаете, коллеги, — за что Елизавету Львовну (замдекана) прозвали на факультете Смертью?

Громче, не слышу?.. За худобу?.. Хе-хе, неплохая версия. За её тёмные, глухие, длинные платья?.. Да ладно вам, это же всё мелочи — так сказать, штрихи к портрету. А вот что действительно ужасно — так это её холодная безжалостность во всём, что касается дисциплины. Особенно жестоко она расправляется с прогульщиками и хвостистами, не щадя ни простого бюджетного люда, ни надменных, дорого одетых гетер и матрон с платного отделения — и это при том, что препы дерут с них за пересдачи прямо безбожно!