Профессор Влад

Несмотря на все те радужные, пионерски-бодрые тона, в которых профессор обрисовывал мне предстоящее испытание, внутри себя он, конечно же, отчаянно трусил — и всё прикидывал, не окажется ли деканатовский подарок Троянским конём? и не заставят ли его врачи под страхом смерти отречься от излюбленных удовольствий — секса, например, или там компьютерных игр, коньяка, преподавания?.. Были у него и страхи посерьёзнее. Помню тот вечер, когда пугающая перспектива разлуки (всё это время казавшаяся если не чисто гипотетической, то, по крайней мере, отдалённой!) вновь напомнила о себе — на сей раз куда более реальным и зловещим образом: в виде чёрных окон в сетке расписания занятий для четвёртого курса, куда мой взгляд упал случайно, по прошлогодней привычке (чёткость и старательность штриховки выдавали твёрдую руку Елизаветы Львовны, замдекана). Не успев ещё толком осмыслить увиденное, я бросилась на четвёртый этаж — поинтересоваться у Влада лично: что всё это, собственно, значит?.. — А то, — ровным голосом отвечал профессор, сосредоточенно разворачивая на столе длинный лист «миллиметровой» бумаги с прыгающим на ней рисунком электроэнцефалограммы, — а то, Юлечка, что сегодня у нас с вами — прощальный вечер; пожелайте мне ни пуха, ни пера. — Он, видите ли, всё это время скрывал от меня точную дату — боялся лишний раз травмировать мою психику…

Ну ладно, чего уж там — к чёрту; в тот вечер мы устроили «проводы» и нахлестались «Хеннесси» вдрызг. Тогда-то он и признался напрямик, что ему слегка не по себе: опытным врачам наверняка предстоит найти в его организме целый ассортимент всевозможных красот — и хорошо, если только тех, о которых он и сам смутно догадывается (предпочитая, впрочем, особо о них не задумываться), — но, чего доброго, и тех, о которых он до сих пор не знал и, может статься, так никогда и не узнал бы без постороннего вмешательства. Помнится, затеяв ремонт, он отвернул в кухне дряхлый, вечно текущий кран, чтобы призвать его к порядку; отвернуть-то отвернул, а назад вернуть не смог — слишком уж всё там прогнило и проржавело, так что при первом же грубом прикосновении посыпалась труха и в итоге пришлось менять всю сантехнику, и слесари недоумевали — как, на каких соплях всё это держалось?.. Ясно было одно — держалось, пока не трогали; вот так же, Юлечка, и человеческий организм… — и да, раз уж мы заговорили о кранах, мой сегодня не заработает, и не пытайтесь — у меня всегда так бывало перед экзаменом… — Тут-то меня впервые и охватило знобящее предчувствие беды: никогда раньше я не видела, чтобы Влад до такой степени чего-то боялся. Так, может… может, лучше отказаться?.. — Поздно! Дарёному коню, Юлечка, даже Троянскому, в зубы не смотрят… будем надеяться, что медики поставят мне зачёт аУтоматом…

В первый же вечер я навестила его. Шторы на окнах и впрямь оказались шёлковыми, тёплого золотистого оттенка, с пышными кистями на уголках; осторожно отведя их в сторону, я увидела чудный тихий скверик — с желтеющими тополями, уютными скамеечками и заасфальтированной окружной дорожкой, по которой рука об руку прогуливались трогательные пожилые парочки. Порадовал меня и внутренний антураж бокса — тут был мягкий диван с чёрной кожаной обивкой и «видак» на передвижном столике, и два белых венских стула, и явно антикварная прикроватная тумба красного дерева, на которую я, пугаясь собственной дерзости, выложила гостинцы — букет садовых ромашек, пакет с апельсинами и три детектива в мягких обложках. Впрочем, очень скоро я обнаружила, что Влад и без меня тут явно не скучает. Кто-то — я так никогда и не узнала имя героя — снабдил его увесистой стопкой порнокассет, которыми он, благодаря пресловутому «Панасонику», мог наслаждаться целыми часами — в промежутках между процедурами; кто бы это ни был, спасибо ему, так как обещанные «три дня» в конце концов растянулись до двух недель — в организме Влада и впрямь оказалось полным-полно всяческих болячек, требующих пристального изучения. Их Влад не пожелал со мной обсуждать; лишь однажды в палату влетел улыбающийся белозубый рентгенолог и с порога радостно завопил: «Нехорошее затемненьице у вас, Владимир Павлович!!!» — но ему пришлось тут же умолкнуть, сникнуть и ретироваться под воздействием страшной гримасы и выразительной жестикуляции стеснительного пациента.