Профессор Влад

Ещё в первые дни Владова отъезда я прибегла к извечному способу самоутешения бедолаг, обречённых на томительное ожидание. Вычертив на листе А4 таблицу — семь граф поперёк, пять вдоль! — я украсила её числами, каждое с причудливыми завитушками и финтифлюшками, а выходные закрасила алым маркером; этот великолепный календарь я повесила над кроватью — и время пошло. Ежевечерне — не припомню, чтобы я хоть раз пропустила этот важнейший ритуал! — я зачёркивала одну из клеток аккуратным крестом: таким образом, казалось мне, я убиваю время разлуки, приближая нашу с Владом счастливую встречу. Но это плохо помогало, дни, хоть и расцвеченные весёлыми кислотными оттенками, всё равно походили друг на друга, словно человеческие лица — и тянулись, тянулись мучительно долго…

Я устроила маленькое торжество, когда в один прекрасный день количество «похеренных» клеток в моём календаре сравнялось с числом нетронутых; праздник был снабжен всей необходимой атрибутикой — дорогие сигареты с ментолом, бутылка «Токая», небольшой плакат на стене: «Ура! Сегодня — Пиковый День!!!» Кофе с лимоном и ликёром и торт «Прага» удачно ознаменовали Праздник Вступления в Последний Недельный Цикл. Великая Трёхдневка заслужила похода в парикмахерскую, а Всего Лишь Сутки — покупки нового перламутрового лака для ногтей. Ну, а когда, наконец, в календаре осталась незачёркнутой только одна клетка — Возвращение Владулая, — мне и раздумывать не пришлось: цветы, конечно же, цветы!..

Поздняя осень — неблагодарное время для выражения чувств к человеку намного старше себя: везде так и чудится недобрый намёк. Ох, и пришлось же мне в то утро попотеть в маленьком цветочном павильончике близ «Чистых прудов»! Изо всех углов на меня мрачно глядели… нет, не цветы — замаскированные лики старости и смерти; я чуть не психанула, ища чего-нибудь понейтральнее. Пожалуй, Владу подошел бы гладиолус — такой же стройный, статный, суровый и седоголовый; но всё-таки он был уж слишком осенним цветком, сам вид которого, казалось, говорил о кончине лета, приближении зимы, близком прощании, торжественной печали; гладиолус пришлось отвергнуть. Еще хуже были астры — кладбищенские звёзды, пахнущие крематорием; под стать им пышные белые хризантемы и — вне всякого сомнения! — маргаритки. Гвоздики были бы, в общем, ещё ничего, так себе — вот только их демонстративно революционный имидж всё портил: эдакое «как молоды мы были…» Что нам оставалось? Только розы — приятные во всех отношениях, кроме одного: как сказал бы Гарри, «такая дороговизна!»

Устроив смотр своим скудным, сэкономленным на студенческих завтраках финансам, я с радостью обнаружила, что их как раз хватит на два цветка — любой окраски, любой степени распущенности. Тут уж мне стало совсем тошно. А что, это было бы круто — подарить старому профессору чётное количество роз!!! Пришлось взять одну — зато красивую, сильную, шипастую, с длинным толстым стеблем и ещё не начавшим раскрываться алым бутоном (малодушная перестраховка, вызванная возникшим в последний момент опасением — вдруг цветок увянет слишком рано и тем самым напомнит профессору о стремительно убегающих годах?!) Зато уж на упаковке и прочих прибамбасиках — таких, как спиралевидно закрученная золотистая лента и декоративная укропная растительность, — я оттянулась в полной мере: всё это стоило дёшево и, кажется, не таило в себе никакого подвоха. Весёлая толстая блондинистая цветоШница, профессионально придавшая растению презентабельный вид, с приветливой улыбкой предположила, что у меня сегодня «не иначе как экзамен». Что ж, отчасти она была права — роза моя предназначалась преподавателю.

Я несла её по Трубной опасливо, бережно, боясь, как бы лютый октябрьский норд-ост, безжалостно хлещущий меня по щекам, не повредил нежного бутона, в котором были запрятаны, словно Кощеева смерть в яйце, моя любовь, тоска ожидания, страх перед неминуемой неловкостью первых минут. Добираюсь до факультета, вхожу и первое, что вижу — шумную компанию а-ля «среди баб один прораб»: две весёлые пожилые преподавательницы, щебетунья Людочка, суетливая, перекрывающая своим писклявым голоском общий гвалт Ольга Валентиновна, загадочно-молчаливая Елизавета Львовна… и в центре мой Влад — похудевший, пожелтевший, весь какой-то пришибленный, в дурацкой лыжной шапочке, старившей его лет на десять. Первым моим желанием было, пока не поздно, скрыться за входной дверью: пошлые тётки не должны были лапать сальными пальцами мою выношенную долгими днями радость, я предпочла бы поздравить Влада с возвращением наедине… но увы, ярко-алый бутон на длинном стебле был далеко не той вещью, которую могли бы пропустить цепкие глаза деканата. Прежде чем я успела отступить к дверям, дамы уже кричали: — Ах, боже, какой роскошный цветок! Кому это, Юлечка? Неужели нашему дорогому Владимиру Палычу?!