Профессор Влад

Если он хотел унизить меня, это было сделано очень профессионально. Влад был моей первой и единственной любовью; всю душу свою я вложила в это чувство; последние ростки нежности и страсти ещё не успели окончательно в ней засохнуть, и всё это время я старательно оберегала их — от деканата, от родителей, даже от Гарри, названого брата! — а, выходит, опасаться-то надо было самого Влада, который теперь втаптывал их в грязь своей ороговевшей стариковской пяткой. Чернейшая несправедливость, мерзостное предательство, прощения которому нет, не было и не будет!..

Я не могла больше сдерживаться. Мне вдруг до боли захотелось отомстить ему за все обиды, издевательства, выкрутасы, что он заставил меня вытерпеть в последний месяц; где-то в глубине сознания я понимала, что делать этого не стоит, что несчастный старик, в сущности, ни в чем не виноват, сам будучи жертвой механизмов собственного мозга… но горькое чувство унижения, обиды, смертельной несправедливости было сильнее меня. Что же ему ответить?.. Что?.. Откуда-то из подсознания вдруг всплыли гнусные, нарочито вульгарные интонации Гарри-подростка:

— Ну и скурвился же ты в последнее время, Вовчик!.. — бросила я, изо всех сил стараясь придать своему неверному голосу оскорбительную небрежность. Кажется, мне это удалось — в этот миг почтенный профессор, кандидат медицинских и психологических наук, специалист-клиницист с пятидесятилетним стажем был более чем страшен. Седые, всклокоченные волосы встали дыбом; обострившиеся лицевые кости казались каркасом, с которого жалко свисли, болтаясь, дряблые мешочки со слабостью и растерянностью; увядшие губы посинели и в бессильной ярости тряслись. Но что он мог мне сделать?.. Что?.. Не пожаловаться же в деканат?.. Единственная кара, которой он мог меня подвергнуть — это лишить меня удовольствия от своего общества, чем он с лихвой и воспользовался в следующий миг:

— УбирайТЕС! — дрожа, надтреснутым голосом выкрикнул он, — мерзавка!!! УбирайТЕС с глаз моих долой!

Тут я с ужасом почувствовала, как меня против воли начинает сотрясать изнутри дурацкий нервный смех, вызванный адской смесью раздражения и жалости. А Влад ещё и подлил масла в огонь, вытянув в сторону двери свой длинный, корявый, трясущийся указующий перст с пожелтевшим от времени ногтем и визгливо завопив:

— Во-он!!! Вон отсУда, развратная тварь!!!

На зоопсихологии нам рассказывали, что защитное поведение животных в критической ситуации делится на три типа: а) злобное; б) трусливое; в) злобно-трусливое. Я отношусь к третьей категории.

— Пошёл ты знаешь куда, грязный, вонючий старик!!! — выкрикнула я, вскакивая со стула, который со страшным грохотом опрокинулся; не в силах больше сдерживать истерический хохот, я кинулась к двери, которой в следующий миг хлопнула так, что разномастные головы старательных студенток и блестящие лысины преподавателей должны были вмиг усыпаться пудрой, пеплом и перхотью (здание факультета очень старое и нуждается в капремонте). Хохоча и рыдая, я бросилась вниз по лестнице. К счастью, занятия у вечерников шли вовсю, а дневное население психфака давно разошлось по домам — так что у моей истерики не было свидетелей, кроме группки приветливо улыбающихся сектанток с адаптированными Библиями в руках, с которыми я столкнулась в районе второго этажа и которые — несмотря на свою миротворческую миссию — мудро не стали делать попыток меня утешить.

К моменту, как я достигла холла, мне показалось, что я почти спокойна. Зайдя в гардеробную, сняла с ржавого крюка старенькую дублёнку, чтобы неторопливо облачиться в неё перед большим, почти в полный студенческий рост, настенным зеркалом. Наматывая на шею длинный, пушистый, серебристо-белый шарф (он предательски напомнил мне о великолепной шевелюре Владимира Павловича, лишь в последнее время начавшей потихоньку редеть), я насильственно улыбнулась тусклому отражению гладкого девичьего личика с растрёпанной чёлкой. Как любой студент психфака, я знала, что, если минуты две-три подержать на лице деланную улыбку, настроение обязательно улучшится и улыбка станет натуральной, — поэтому продолжала стоять перед зеркалом с жуткой гримасой Гуинплена на лице вплоть до тех пор, пока не почувствовала приближение знакомого озноба, за которым, как я знала по опыту, последует мучительный жар, а затем и бред.

И верно: пока я шла к остановке, уличный холод, освежая голову, всё ещё удерживал её в состоянии относительного покоя; но, стоило мне угнездиться на мягком сиденье трамвая, который, тихо покачиваясь, очень старался, да всё никак не мог довезти меня до тёплой постели, как в ней зазвучал голос — я вскоре поняла, что он принадлежит Гарри, моему названому брату; прислонившись виском к стеклу и ощущая под дублёнкой ровный гул жара, я с нарастающим удовольствием слушала знакомые интонации — мерные, трагические: